Пляска смерти
Шрифт:
– Взгляните-ка на «неизвестного солдата», – прервал его Вольфганг, – он многому научился у вас! – Вытащив листовку из кучи бумаг, он передал ее Глейхену.
Глейхен жадно и радостно накинулся на нее.
– Завтра я увижу его! – воскликнул он. – Это старик с двумя таксами – надеюсь, что он хорошо делает свое дело.
«МЕНЕ – ТЕКЕЛ – ФАРЕС» [25] – было озаглавлено анонимное письмо. «Поворотный пункт в войне уже наступил. В России, в Африке, на море и в воздухе – повсюду немецкая армия вынуждена перейти к обороне. А высадка англичан и американцев в Алжире – это
25
Сосчитано, взвешено, разделено (по-арамейски). Согласно легенде, слова, будто бы начертанные огненной рукой на стене во время пира вавилонского царя Валтасара, предрекавшие ему гибель.
Тысячи немецких солдат отдают ежедневно свои жизни, в дни боев погибает по пяти тысяч, по двадцати тысяч солдат! Германия истекает кровью, как человек, которому вскрыли вены. Рвите цепи!»
Глейхен удовлетворенно кивнул и засмеялся:
– Неужели у народа и теперь не откроются глаза?
– Ваши планы, Глейхен, – снова начал Вольфганг, – кажутся мне вполне разумными, но пока что я вас не отпущу, так и знайте! Вы истощены. Чтобы собраться с силами, вам надо отдохнуть несколько недель. Не забудьте, что в Берлине вам понадобятся крепкие нервы, да и колено необходимо залечить. Ведь вы недалеко уйдете, если будете вот этак ковылять.
Глейхен сам это понимал. Он кивнул.
– Да, прежде всего надо подлечить колено! – воскликнул он. – Вы, конечно, правы. А что в Берлине мне понадобятся силы, тоже спорить не приходится.
Тем не менее Глейхен счел необходимым обратить внимание Вольфганга на опасность, которой он себя подвергнет, укрывая дезертира.
– Можете быть уверены, профессор, – сказал он, – что в один прекрасный день – раньше или позже – гестапо придет сюда, и тогда нас обоих повесят. Вольфганг нетерпеливо болтал ногами, как он это делал всегда, когда в его воображении возникала какая-нибудь мрачная картина.
– Это было бы, конечно, крайне неприятно, – ответил он, – кстати, я ничего так не боюсь, как виселицы. Скажу откровенно, я слишком труслив, чтобы самому активно включиться в борьбу. Я боюсь не столько смерти, сколько тюрьмы и побоев. Но что поделаешь, в такие времена надо, в конце концов, на что-то отважиться. Отдохнув у меня несколько недель, вы дадите мне возможность сделать хоть какой-нибудь пустяк для нашего дела.
В эту ночь Глейхен спал в мастерской как убитый и на следующий день проснулся бодрым и свежим. Прежде всего он закопал в землю, на метр глубины, свой мундир, фуражку и ранец, причем сделал это так искусно, что даже Ретта не смогла бы обнаружить место, где были спрятаны вещи. Затем он стал принимать и другие меры в интересах их общей безопасности. Глейхен был искусным техником, он провел электрический звонок от садовой калитки к дому, и другой – к входным дверям; к кухонному окну он прикрепил небольшое зеркальце, так что теперь уже никто не мог бы застать их врасплох.
Сам он расположился в маленькой столовой; из окна этой комнаты можно было мгновенно выскочить в сад. И целую неделю таинственно мастерил что-то в саду. Оказалось, что он вырыл у самого дома, в кустах сирени, яму, достаточно глубокую и широкую, чтобы в ней мог свободно сидеть человек. По ночам Глейхен, с мешком за плечами, ковылял по полям и рассыпал вырытую землю. Он считал, что необходимо иметь наготове убежище, где он мог бы просидеть несколько часов, если возникнет необходимость. Узкий вход в эту подземную нору был скрыт с помощью старой рамы, заставленной полуразбитыми цветочными горшками.
Предсказание Глейхена, что гестаповцы раньше или позже нагрянут к Вольфгангу, сбылось, но врасплох они никого не застали.
Гестаповцы обыскали весь дом, погреб, чердак и ничего не нашли. Они перерыли все шкафы и кровати, обошли запущенный небольшой сад, обыскали помещение, где стояла обжигальная печь, переворошили лопатами запасы кокса. Глейхен слышал их шаги у самого входа в подземное убежище. Затем они смолкли вдали.
Глейхен просидел еще четыре часа в своей норе и вышел оттуда, только когда незваных гостей уже и след простыл.
– Виселица еще раз миновала нас, профессор, – сказал он, смеясь, но все еще бледный от волнения.
Ретта слегла, так она была напугана происшедшим.
Глейхен пробыл у Вольфганга целых два месяца. Об этом никто не подозревал, даже Криста, которая два раза в неделю проводила в Якобсбюле послеобеденные часы. Глейхен окреп, разбитое колено зажило, и теперь уже никакие силы в мире не могли удержать его здесь.
Несколько вечеров он провел у своих единомышленников в городе и, наконец, приняв все меры предосторожности, рискнул повидаться в Амзельвизе с семьей.
Так как он не мог воспользоваться трамваем и автобусом, ему пришлось целых три часа потратить на дорогу, чтобы какой-нибудь час пробыть с женой и сыном.
К его большой радости, он нашел жену в хорошем состоянии. Как всегда, она была спокойна, сдержанна и заплакала, только когда он уходил.
– Что это за страна, – воскликнула фрау Глейхен, – где человек вынужден. скрываться, как преступник, только потому, что не хочет делать мерзостей!
– Ты знаешь, что мы боремся за свободу и лучшее будущее! – ободрял он ее. Сыну он разрешил проводить его ночью до Якобсбюля.
На следующий день крестьянин довез Глейхена на возу с сеном до ближайшего большого города, где Глейхен скрылся на время. Путь его лежал в Берлин.
IV
О гаулейтере Румпфе совсем перестали говорить. По-видимому, слухи о том, что он впал в немилость, оказались достоверными; о нем постепенно забыли. Прекратились телефонные звонки из Мюнхена, курьеры больше не приезжали в город, на аэродроме не приземлялись специальные самолеты. Румпф был человек конченый.
После того как «прекрасная еврейка» перестала бывать в «замке», туда стала приезжать, на собственном автомобиле, актриса городского театра, но вскоре и эти посещения прекратились. Затем в одной из маленьких вилл, прилегавших к «замку», несколько недель гостила остроумная майорша Зильбершмидт. В «замке» шли приемы и пиршества, как всегда, когда гаулейтер скучал. Полночи он играл на бильярде с Фабианом, опорожняя за игрой две, а то и три бутылки красного вина.
Осенью он стал особенно неспокоен и говорил ротмистру Мену, что собирается переехать в Турцию, но в начале зимы внезапно отбыл в Киев. Там он охотился и предавался бесконечным попойкам и только ранней весной вернулся обратно. У него был прекрасный, здоровый вид и торжествующее выражение лица; ротмистр Мен, встретив его, решил, что гаулейтер привез хорошие вести с русского театра военных действий. В последние месяцы с востока поступали крайне неутешительные сообщения.