Пляска смерти
Шрифт:
Радио торжественно возвещало о крупных победах на Украине. В ушах у Фабиана стояли грохот боев и победные крики. Бывали дни, когда он с трудом переносил свою скучную, кабинетную службу. Он видел себя скачущим верхом по полям рядом со своей батареей, он слышал грохот орудий, видел, как взлетали ввысь глыбы черной земли. Как раз в таком настроении он узнал новость, опять пробудившую в нем надежду. Ему сообщили, что Таубенхауз в городе.
Таубенхауз! Быть может, он приехал, чтобы снова занять пост бургомистра, и тогда, Фабиан, ты свободен и знаешь, куда тебе идти!
Таубенхауз посетил ратушу. Фабиану сразу бросилось в глаза, что он уже майор. Лицо его посмуглело, обветрилось. Ни намека на прежнюю бледность. Волосы, прежде
Таубенхауз уже не просто говорил громким голосом: он кричал, командовал, все с ног сбивались, чтобы ему угодить. Этот тон он вывез оттуда, с фронта!
Он любезно пригласил Фабиана к девяти часам вечера в «Звезду» распить бутылку вина. Будет и гаулейтер. Майору Таубенхаузу было, разумеется, о чем порассказать, как, впрочем, и всем прибывавшим с фронта. Ведь он не кто-нибудь, а комендант города Смоленска, не больше, не меньше! Город? Нет, не город, а куча развалин. Немецкая артиллерия и немецкие танки хорошо поработали. Он приказал выстроить здание для административного аппарата, а теперь они строят казино – роскошнейшее заведение на полпути между Берлином и Москвой. Строит Криг, здешний городской архитектор. Таубенхауз вытребовал его в Смоленск. Там ему нет надобности скаредничать, как здесь, где из-за какой-нибудь лестницы, которой вся-то цена тридцать тысяч марок, начинали кричать «караул». Ну и потеха была, когда Криг снова свиделся со своей дочерью Герминой, одной из двух близнецов! Таубенхауз захватил малютку в Смоленск, она вела у него хозяйство и была начальником секретариата. А какой у них повар! Первокласснейший! Он прежде служил в Берлине, в отеле «Эден». Не повар, а просто чудо! Да, на питание не приходится жаловаться. С непривычки кажется, что здесь, в тылу, настоящий голод. А там захотят быка – и бык тут как тут! Полсотни зайцев? На следующий день они уже лежат на кухне! А вина, какие вина! Какие водки, ликеры! Не успеешь пожелать шампанского, виски, токайского, малаги, как бутылки уже на столе.
К сожалению, Таубенхауз пробыл в городе только три дня. Он приехал сделать кое-какие закупки и накупил пропасть всяких вещей, которые в громадных ящиках и тюках были отправлены на его квартиру в Смоленск: лампы, электрические печи, занавеси, дорожки, ковры, пылесосы, парфюмерия, дамские бюстгальтеры. Целый вагон вещей.
Таубенхауз уехал, и в городе воцарилась прежняя скука, пока опять кто-то не заявился с фронта со свежими новостями.
Даже «Звезда» по вечерам часто пустовала, в городе становилось все меньше и меньше мужчин. В гости друг к другу местные жители больше не ходили. У всех жизнь была отравлена печалью, заботами, немного оставалось семей, в которых не оплакивали бы покойника. Доклады в салоне Клотильды теперь устраивались реже и, по правде говоря, изрядно докучали Фабиану.
Вначале ему казалось, что его отношения с дамами Лерхе-Шелльхаммер возобновятся, но эта радостная надежда вскоре развеялась.
Фрау Беата несколько раз приглашала Фабиана к ужину, в благодарность за его заступничество. За одним из таких ужинов она преподнесла ему папку с ценными гравюрами, которые достались ей от отца.
Они вкусно поели, выпили вина, оживленно побеседовали часок – другой, но, увы, задушевный тон былых встреч не возвращался. Разговор часто замирал и еще чаще выливался в условную светскую болтовню, что было мучительно для всех троих.
Одна лишь фрау Беата была неизменно весела и по-прежнему курила свои крепкие сигары.
– Я не лишена пророческой жилки, – шутила она. – Разве я не предсказывала, что в случае войны обе мои невестки с детьми засядут в своем швейцарском поместье? Вы помните, доктор? – Она в самом деле не раз говорила об этом; Фабиану показалось, что в последнее время она стала пить больше коньяку, чем прежде.
Криста усвоила себе невежливую манеру во время разговора чертить что-то
– Мне кажется, что вы обе стали гораздо молчаливее, – вырвалось однажды у Фабиана.
– Молчаливее? – переспросила фрау Беата. Она покачала головой и, посмеиваясь, ответила: – Возможно, что и так. Чем больше мыслей, тем меньше слов!
– Прекрасно сказано, – подхватил Фабиан, – но ведь это должно значить, что у вас есть многое, что сказать. Почему же вы в моем присутствии не говорите обо всем, что вас занимает, как, бывало, прежде?
Фрау Беата рассмеялась.
– «Прежде»? – воскликнула она. – Ах, как бы это было хорошо! Но «прежде» кануло в вечность. Мир вокруг нас изменился, и мы изменились вместе с ним. Никто теперь не говорит, как «прел‹де»; это невозможно. Изменились понятия, слова приобрели другое значение. Слишком много мы наслышались лжи и правды, всего вперемежку, и теперь уже разучились отличать ложь от правды. Все мы отравлены злобой, изъедены недоверием, все мы опасаемся, что и у стен есть уши. Мы слишком часто слышим слово «доносчик», прежде нам неведомое. Нам всем не хватает непринужденности и естественности, мы уже не способны говорить просто, ясно, правдиво.
– Если бы в ваших словах все было верно, – задумчиво отвечал Фабиан, – как это было бы печально.
Фрау Беата взяла новую сигару.
– К сожалению, это сущая правда! – сказала она. – И то, что мы очутились в таком положении, не только печально, но и трагично.
Смущенный и глубоко подавленный, возвращался Фабиан в этот вечер домой по тихому Дворцовому парку. Неужели фрау Беата права?
II
Узнав об аресте Марион и ее приемной матери, Фабиан тотчас же отправился к медицинскому советнику Фале, хотя поддерживать связь с евреями было, конечно, небезопасно. Впрочем, после этого посещения он больше не интересовался медицинским советником и был очень удивлен, когда Фале однажды явился к нему в ратушу на прием.
Секретарша робко спросила, примет ли он старика с «еврейской звездой» на рукаве. С тех пор как Фабиан занял место Таубенхауза, к нему впервые пришел на прием еврей.
– Разумеется, – не задумываясь, отвечал он. Фабиан любил подчеркивать свое независимое поведение в еврейском вопросе. – Как бургомистр я обязан принимать любого жителя нашего города, фрейлейн.
Но когда в кабинет вошел медицинский советник, Фабиан невольно отпрянул. В дверях стоял скелет. На прозрачно-бледном лице Фале под седыми кустистыми бровями сверкали большие черные глаза. Белоснежная борода стала так жидка, что, казалось, можно было сосчитать редкие тонкие волосы; такие бороды Фабиан видел на китайских масках. Но не только внешность Фале испугала Фабиана, еще больше потрясла его желтая «еврейская звезда», нашитая на рукав слишком широкого пальто медицинского советника.
Боже мой, ученый с мировым именем, член многих иностранных академий носит этот унизительный знак! Фабиан попытался скрыть чувство стыда под маской необычайной предупредительности, с которой он встретил Фале, и усадил его в кресло.
– Не могу видеть на вас эту звезду, господин медицинский советник! – невольно вырвалось у него, когда он здоровался с Фале. – Я тотчас же позвоню гаулейтеру и добьюсь, чтобы вам разрешили ее снять.
Но медицинский советник Фале очень вежливо отклонил предложение Фабиана.