Пляски теней
Шрифт:
– Есть кто в доме? Владимир Петрович, вы здесь?
Отец Петр приоткрыл калитку, ведущую к соседнему дому. Накануне сюда, в деревню, в свой старенький родовой дом, приехали дачники – пожилая чета из Санкт-Петербурга: Владимир Петрович и Родмила Николаевна Родионовы. Владимир Петрович, несмотря на свой весьма и весьма преклонный возраст, еще работал – заведовал небольшой лабораторией в Научном центре прикладной химии. Мягкий и покладистый человек, глубоко и всесторонне образованный, он воплощал лучшие качества советской интеллигенции. Родмила Николаевна, его жена, сухонькая старушка с удивительно чистыми, лучезарными глазами, занималась хозяйством. В прошлом уникальный специалист по электронным системам, диссидентка и правдолюб,
Матушка с батюшкой, поселившиеся рядом с Родионовыми несколько лет назад, тоже несколько опасались острого языка своей соседки. Нина Петровна, за пару лет превратившаяся в образцовую попадью, не терпящую и тени неповиновения, с Родмилой Николаевной была удивительно покладиста, любезна и мила.
– Есть кто в доме?
По скрипучим ступенькам деревенский священник поднялся на веранду. Отворил тяжелую дверь. На старом диванчике были разложены кульки с привезенной едой, на деревянном полу стояли коробки с еще не разложенной по местам поклажей.
– Батюшка, проходите, милости просим! – Владимир Петрович по-христиански, трижды облобызал своего гостя. – Вот только-только приехали, разбираем с Родмилой вещи. С каждым годом дорога все сложнее и сложнее. Старость, силы уже не те. Вечером просим к нам, на чай из самовара.
– Нет уж, лучше вы к нам, по-соседски, матушка зовет. Да и разговор у нас предстоит с вам серьезный. Так что, милости просим, приходите.
Батюшка повернулся и поспешно вышел из избы.
Вечером соседи встретились за небольшим овальным столом. За окном уже сгустились сумерки, но в гостиной было тепло. Мягко переливались фальшивые угольки искусственного камина, с книжных полок свешивались, поблескивая серебром, то ли ангелочки, то ли античные амурчики, со стен на сидящих взирали лики святых.
– Вот, попробуйте отличного греческого вина. Мы с матушкой недавно отдыхали на Родосе, привезли пару бутылочек для дорогих гостей. – Отец Петр разлил вино по бокалам. – Что ж, за встречу, дорогие мои! Уж так мы с матушкой рады, что вы подъехали, так рады. Народу-то в деревне раз-два и обчелся, и поговорить не с кем. А вы для нас не просто соседи. Родными уже стали.
– Сколько, батюшка, годочков мы с Родмилой Николаевной и Владимиром Петровичем знакомы? Поди, лет пятнадцать? – матушка Нина сладко улыбнулась. – Помню, как приехали сюда впервые: дом старый, завалившийся, крыша течет, и церквушка разрушенная. Спасибо вам, приютили тогда нас с батюшкой. Да-а, без вашей помощи туго бы нам пришлось. Кушайте, кушайте, не брезгуйте нашим скромным угощением. С дороги, поди, устали. Из Петербурга дорога-то дальняя. Ох, дальняя… Спаси и сохрани нас! Мы с батюшкой все в трудах. Все в заботах. Так устаем, так устаем, сил нет. Но Боженька все видит, наградит нас за труды. В церквушке нашей стены побелили да мрамором облицевали – еще не видели? Зря. Небрежение это к святыням! С дороги-то не вещички нужно разбирать, а в церквушку спешить, благодарить Господа за помощь в дороге. Свечечку к Тихвинской поставили бы, помолились. Но ничего, ничего, завтра поутру вставайте и первым делом – в церквушку. Непременно Господу да Царице Небесной молебен закажите. Непременно!
Родмила Николаевна поежилась. Она давно привыкла к словоохотливости матушки, к ее своеобразной речи, насыщенной «ласковыми, теплыми» словами. Но сегодня ей с трудом удавалось сдерживать раздражение. «Опять бесконечная пустая трескотня. Дорога меня вымотала, и Володя совсем никакой, – подумала она, взглянув на сидящего рядом мужа, – а тут еще этот званый ужин. Совсем некстати. И что нам было не отказаться. Завтра бы и встретились, что за спешка такая? Вечно подстраиваешься под других, вот теперь сиди и внимай».
Владимир Петрович тоже слушал соседей вполуха. Его клонило ко сну, и каждый раз, зевая, он деликатно извинялся, чуть встряхивал головой, пытаясь не потерять нить разговора.
Хозяева еще долго говорили о терпении, скорбях, тяготах и испытаниях, выпадающих на долю праведно живущих. О ропоте каких-то прихожан и мстительности мелких завистников, о том, что дьявол, отец погибели, не дремлет, умело и ловко расставляя свои сети, он ловит в них всякого обольщенного страстями, о ладанках с мощами, о чудодейственном иерусалимском маслице, о современных нравах и лютой смерти грешников.
– Ну что ж. Теперь о главном, – неожиданные нотки, прозвучавшие в голосе отца Петра, вывели из оцепенения уже совсем было заснувших гостей. – Вы, вероятно, уже знаете, какая трагедия обрушилась на нашу семью, – с грустью произнес он.
– Вы о Маше, никак? – поинтересовалась Родмила Николаевна.
– О ней, родимой, – тяжело вздохнув, ответила матушка.
– Какая трагедия? Такие трагедии выеденного яйца не стоят! Тоже мне, трагедия! – с усмешкой заметила соседка.
– Ну, знаете ли… – оторопела попадья, – разрушение семьи, блуд… Это, по-вашему, что?
– Матушка, – устало произнесла Родмила Николаевна, – нам это сейчас необходимо обсуждать? Что, до утра подождать никак? Это так важно? Мы с дороги, устали – мочи нет. Может, завтра? Ночь уже, давайте расходиться по домам.
– Подождите, подождите! Нам помощь ваша нужна. Батюшка, скажи им!
– Позвольте всего лишь пару слов, – отец Петр встал, откашлялся. – Мы живем в такое время, когда фундаментальные понятия о честь, о долге, о послушании, о брачных обязательствах перестали восприниматься. Церковь Божия – единственный оазис, где эти понятия еще живы. И нам, людям церковным, нельзя закрывать глаза на порок. Мы столкнулись не просто с семейной трагедией. Машин поступок бросил тень на наш образ жизни, на основы нашего религиозного сознания. Нашего бытия, так сказать. Сбежать вот так, забыв о чести, о своем долге перед семьей – это не просто трагедия, а преступление! Преступление против христианских норм жизни, против самого ценного, что у нас есть. И мы с вами, как люди близкие, как соседи, как христиане, наконец, должны дать оценку этому событию.
– Не нам ее судить, – Владимир Петрович досадливо махнул рукой. Он был не любитель чужих семейных дрязг. Излишняя и неуместная патетика в речи священника его раздражала. «Того гляди, сейчас по церковно-славянски вещать начнет», – поморщился он, вспомнив длинные, туманные проповеди отца Петра во время воскресных служб. Машу Владимир Петрович знал давно, помнил ее еще совсем молоденькой худенькой девушкой.
– Как это не нам судить? – всхлипнула матушка Нина. – А кому же еще, как не нам? Позор-то какой на семье!
– Грех всему виной! А Мария – порочная, падшая женщина! – отрезал священник. – И, знаете ли, очень странно, что вы ее выгораживаете.
– Воровка к тому же. Семью ограбила, в доме лишь голые стены остались, – скороговоркой продолжила матушка Нина, тяжело вздохнула и удовлетворенно взглянула на застывших в немом удивлении гостей.
– Зачем вы нам все это рассказываете? Это ваши семейные дела, – начал было Владимир Петрович, но, увидев гневный блеск в глазах батюшки, осекся и замолчал.