Пляски теней
Шрифт:
– Ага. И скверной своей заденет. Что-то подобное я уже слышала.
– Ты это о чем?
– Да так… – Маша досадливо махнула рукой. – Какое уж тут расстояние, когда носы друг об друга точим. – Поезжай!
– И вот еще что, – Николай несколько замялся, посмотрел в сторону, откашлялся. – Ты от помощи родительской-то не отказывайся, – проговорил он после некоторого молчания. – Мало ли у меня какие сложности денежные возникнут… Аналойный столик всех прокормит. С них не убудет. И мне спокойнее, по крайней мере, сыты с Игорьком будете и в тепле.
Коля обнял жену, сына и спешно направился к машине. Загудел мотор, Коля высунулся из окна, махнул
С этого мгновения для Маши начался ряд мутных дней. Постепенно, исподволь, еле заметно, но уверенно и неотвратимо к ней подбиралось отчаяние. Звонки от мужа были все реже и реже, его командировка явно затягивалась, но не одиночество пугало женщину. Подумаешь, одна. За это время она научилась и печку топить, и дрова колоть, и чинить вечно замерзающий водопровод, и откапывать застрявшую в зимней слякотной жиже машину. Эка невидаль! Не это пугало ее. Быт – он на то и быт, чтобы его преодолевать. В ближайшем городе Маша нашла подработку: преподавала русский язык современным митрофанушкам. Учительскими деньгами особо не разживешься, но на хлеб ей с сыном худо-бедно хватало.
Пугало другое – зависимость, в которой оказалась молодая женщина. Зависимость от родителей мужа, от их образа жизни, от их навязчивой духовной поддержки. Маша как будто растворялась в чужой, чуждой для нее жизни, где правил один закон: беспрекословное послушание и подчинение. «Семья священника – одно целое, – часто повторяла матушка Нина, – и жить вы должны по нашим правилам». Свекровь, конечно, не имела злой души, но была скупа, своенравна, властна и эгоистична. Последние качества стократно усилились в последние годы, когда Нина, светская кокетка и насмешница, преобразилась в матушку и почувствовала безграничную власть над духовными чадами, которыми она управляла на правах священнической жены.
Деревенские бабушки, отчаявшиеся вдовицы, жены, забитые своими мужьями-пропойцами и романтичные девушки, озаренные светом христианской добродетели, повиновались матушке Нине беспрекословно, были услужливы, почтительны, в просьбах не отказывали и советы попадьи выполняли неукоснительно, потому как находили особую радость в подчинении. Безропотно положить свою свободу к ногам того, кто знает единственный путь спасения – что может быть сладостнее? Да и как же иначе? Матушка Нина – женщина бойкая, иной раз и благословит сама, и молитву нужную подскажет. «Если бы нашей попадье да попова борода – давно бы благочинным была», – поговаривали за ее спиной старушки-прихожанки.
Матушка быстро привыкла к такому порядку вещей, она точно знала, что кому нужно, и любое непослушание воспринимала не просто как личное оскорбление, а как святотатство.
– Ты почему на исповедь к нашему батюшке не ходишь? – невестку свою матушка пытается исправить давно, да, видно, напрасно. Та все больше отмалчивается, а дело свое делает. Ни тебе почтения, ни послушания. Свалилась на ее голову родственница... Смущение от нее одно, да соблазн людям верующим.
– Других священников привечаешь? Намедни видели тебя в городском соборе. Не дело это, по чужим храмам шастать, когда свой под боком. Чужие батюшки хитры, ох, хитры, горазды переманивать наших прихожан. Особенно этот, чернявый, что в соборе служит. Каверзный! И нечего ухмыляться, многого ты еще не знаешь! Ох, многого… Такие интриги вокруг плетут, страсть, – матушка качает головой, какое-то время скорбно молчит, а затем, глубоко вздохнув, продолжает:
– Всех переманят, и что делать будем? С голоду помирать? Прихожане наши верными должны быть, а не бегать сверкая пятками по чужим общинам, – отчетливо, по слогам произносит она.
– А что, в ином храме и Бог иной? – удивляется Маша. – Мысли бывают разные, к чему такое душевное обнажение перед своими? Ведь все остается в доме, в семье. Мне неловко, да и не зачем это.
– Значит, есть что скрывать? Чистые души греха не имеют… Утаиваешь, ты, деточка, от нас с батюшкой что-то, а зря. Мы же не чужие тебе, поможем, если что, посоветуем… Иной батюшка отмахнется, а наш выслушает, поймет и простит, если что… Какие секреты между своими?
Попадья глубоко вздыхает: непонятливость невестки ее изумляет. Без толку все. И разговоры эти ни к чему. Послал же Бог родственницу! За все годы, а уж знают друг друга, поди, лет двадцать, та ни разу не открылась, ни разу не доверилась. Все в себе держит, все скрытничает, таится. Уж столько сил матушка потратила, чтобы выскрести сор из мутной Машиной души! Да и как выметать-то, когда там темень одна? А спросишь чего, посоветуешь, взъерошится и смотрит волком. Вот и сейчас молчит, но взгляд колючий, недоверчивый. Замуровалась в коконе своем непроницаемом, не доскребешься до нутра. Но ничего, с Божьей помощью да с молитвой, глядишь, и обратиться дикарка, присмиреет да утихнет.
– Кто доброго человека не слушает, тот Богу спорник, – сложив губы мягкой гузкой, наставительно произносит попадья. – А кто милость дающего отвергает, тому гореть в адском огне до скончания века! Вчера принесла я вам с Игорьком пакетик с едой. От всей души. Дай, думаю, детки полакомятся. И гречка там, и перловка, и вареньице, и батончик почти свежий – спасибо добрым людям за помощь. А утром вижу, батон-то в ведре! Целиком! Хлеб господний в ведро! Да где это видано! Что, у чужого стола и еда не мила?
– Матушка, он плесневелый весь был, мохнатый и зеленый. Игорек хотел птицам скормить, я запретила. Еще и живность травить, сдохнет ведь.
Попадья морщится, грубость Машиного языка коробит возвышенную душу матушки. Простовата невестка, что с нее взять.
– Я видела, видела, – скорбно говорит попадья, – чуть горбушка озеленела, и что с того? Ты бы соскребла чуток, не барыня, ковыряться в еде. Я сама всегда так делаю. Корочку счищу и ем. Не до жиру, с нашими-то доходами.
Маша вздыхает и пристально смотрит на матушку. Прав Игорек: Баба-Яга да и только, и плесень ее не берет и гниль ее радует.
– Нам хлеб для подержания нашего существования дан, – продолжает свекровь, – непозволительно, голубушка моя, разбрасываться тем, что самим Господом даровано. Я вот всегда хлебушек доедаю, крошки со стола соберу и – в рот! В молитве-то как: «Хлеб наш насущный», или не помнишь божественную заповедь? Теперь, может быть, ты меня слушаешь, сердишься и думаешь, что матушка неправа. А я ведь права, права, худого тебе не посоветую, в молитве и служении Господу мы с батюшкой многое прозреваем. Слушаться нас нужно, потому как родителей не слушаться – грех великий, а батюшку с матушкой тем более почитать нужно, со смирением, угождать им нужно. Как же иначе? Бог непослушных детей наказывает! Ты вот опять в брюках, знаешь же, что матушку это расстраивает, а все равно по-своему, по-вольному решаешь.