Пляски теней
Шрифт:
– Это что вы здесь натворили? – услышали они крик спешащего к ним отца Петра. Полы его черной султаны развевались, он махал руками и напоминал огромного ворона, несущегося к своей добыче. – Мало того, что на моей земле устроили игрище, мало того, что самовольничаете, без благословения затеяли нелепые игры – продолжил он, приблизившись к оторопевшим мальчишкам и чуть отдышавшись, – еще и деревья порубили! Я, пожилой человек, должен был полночи разбирать ваши завалы!
Ребята ошалело глядели на разгневанного священника. Не совсем понимая смысл его яростной речи, они, тем не менее, уже чувствовали крах своих планов.
– Вы что, хотите, чтобы вся окружная голытьба здесь ошивалась? В вашем шалаше ночные пьянки начнутся и еще черт знает что! – гремел священник, устрашающе поводя горящими глазами. – Чтобы впредь духу вашего здесь не было, хулиганье! А с твоей мамой, Игорь, – зловеще проговорил отец Петр, – я буду говорить отдельно. Султана резко развернулась, батюшка обдал мальчишек терпким запахом ладана и понесся прочь.
Паша испуганно покосился на друга. Робкий от природы, он совсем стушевался. Его плечи вздрагивали, на глазах появились слезы. Паша всхлипнул, махнул Игорьку рукой: чего уж, все понятно, все понятно… нельзя, нельзя, а какой был большущий вигвам, с синей ленточкой на верхушке, эх! … и побрел домой.
– Игорек, что случилось? – спросила Маша, увидев заплаканного сына.
Мальчик сбивчиво рассказал о том, что произошло на поляне. Маша прижала Игорька к себе: ничего, ничего, все образумится, сделаете новый шалаш, обязательно… еще красивее и выше, и я помогу…и папа поможет, но Игорек продолжал всхлипывать: теперь Паша никогда не придет ко мне в гости, не будет со мной дружить, и вигвама у нас никогда больше не будет, потому что Паша всегда боялся дедушку, боялся даже в гости ко мне приходить, я еле-еле его уговорил, а теперь уж точно… зачем я ему нужен с таким злым дедушкой?
Вечером того же дня Маша попыталась поговорить со свекром.
– Это моя земля, на меня оформлена по закону, – он удивленно пожал плечами. – Мальчишки, не спросив разрешения, устроили черт-те что!
– Батюшка, нельзя же так!
– Что значит нельзя? К порядку призывать нельзя? А что можно? Распускать детей?
– Да как-то мягче, наверное, нужно. По любви…
– Сама не ведаешь, что говоришь. Причем тут любовь? Распущенные дети. Баловство одно! Мне что, потакать их прихотям? Лет сто назад их бы выпороли за такое ослушание, а теперь, ишь, на слова обижаются!
– Господи, – чем они вам помешали? – Маша всплеснула руками. – Бред какой-то! Что бы они сделали с вашей поляной?
– Как это что? – он удивлялся непонятливости невестки. Этот разговор начинал его заметно раздражать. – Привадили бы гопоту деревенскую, там и до выпивки недалеко, да мало ли чего еще надумали бы?
– Какая гопота? Какая выпивка? Им по десять лет…
– Возраст не имеет значения. И вообще… тебе о своем послушании нужно было бы поразмыслить.
– Простите…
– Ходят у тебя тут разные... Приезжают когда хотят, на ночь остаются. Это, по-твоему, в порядке вещей?
– Я вас не понимаю…
– Что ж тут понимать? Александр зачастил…
– Кто?
– Александр. Это недопустимо в доме принимать посторонних без нашего одобрения. Принимать, когда вздумается, когда мужа нет, когда нас нет!
– Я что, малолетний ребенок? Мне не нужно вашего разрешения.
– Мы все живем здесь по единым правилам!
– Батюшка, это моя жизнь, мои друзья и мой дом. И я буду принимать здесь тех, кого сочту нужным. Если вам это не нравится, что ж… будьте отшельником, а из меня анахорета не делайте! Что касается ваших предположений, то грязные мысли – это проблема того, у кого они возникают.
Отец Петр вздрогнул и, громко хлопнув дверью, вышел из дома.
На следующий день Маша, вооружившись толстой кисточкой и двумя банками с краской, нарисовала на стене дома древний даосский символ мировой гармонии: в огромном круге расположились два полумесяца, напоминающие то ли капли, то ли двух играющих рыб. Черная и светлая стороны жизни, добро и зло переливались друг в друга, образуя символ мировой любви.
Это был не просто протест, это был уже вызов, явный и демонстративный. Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Маша просто насмехалась над родственниками, то теперь она «стала издеваться над самим христианским бытием, всеми нравственными устоями». Именно так утверждала матушка. Скорбно опустив глаза, она говорила мужу:
– Сдвиг у Машки произошел. Внутри ее. Еще не то скоро будет.
Хотя на поверхности ничего катастрофического вроде бы не происходило, но матушка ждала скорой семейной беды, своим женским чутьем предвосхищая окончательное крушение их упорядоченной и правильной жизни. Все происходящее казалось ей кошмаром.
Что же касается соседского мальчика Паши, то больше к Игорьку он не приходил.
ГЛАВА 15
СЕРДЦЕ МЧИТСЯ ГАЛОПОМ…
В тот вечер они долго сидели одни. Почти не разговаривали. Да и чем говорить, когда чувства так обнажены, когда любое сказанное слово норовит разорвать тонкую, почти призрачную преграду, удерживающую их в рамках понятной и привычной жизни. Александр подбросил в печку несколько поленьев. Они сухо затрещали, и в комнате стало светло.
Прошло уже полгода с их первой встречи. Прошло уже полгода с того момента, как Маша, едва переступив порог врачебного кабинета, поняла, что перед ней тот, к кому она шла всю жизнь. Уже потом, пытаясь разобраться в своих чувствах, она вспоминала, что сразила ее не внешность Александра, хотя, конечно, он поражал значительностью своего облика: восточное лицо, напоминающее бедуина, темно-карие, жаркие глаза, чуть глуховатый голос, звучащий как голос заклинателя змей. Но все это было не важно. Важно было лишь чувство странного припоминания, словно когда-то, давным-давно, в детстве, или, может, в прошлой жизни, она уже видела, знала этого человека, и все в нем, и его голос, и резкость суждений, и взгляд, вспыхивающий не просто огнем, а какой-то внутренней яростью – все это было до боли знакомо. Это было удивительное, ошеломляющее чувство.
И тогда, во врачебном кабинете, и позже, когда Александр стал приезжать в их деревенский дом, оставлял свою машину во дворе, пил чай и уходил с ружьем в лес, Маша чувствовала, как невозможно близок ей этот человек. Болело сердце, оно стучало так, что, казалось, выскочит из груди. Она смотрела на этого внезапно вторгшегося в ее жизнь мужчину и чувствовала одновременно и раздражение, и восхищение, и страх, чувствовала, что ее прошлая жизнь испепелилась и уже никогда не будет прежней.