Пляски теней
Шрифт:
После этого разговора Маша испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, ей было смешно: такой оголтелый мистический вздор развеселил бы любого нормального человека. С другой стороны, она опять почувствовала привычный холодок внутри, опять ощутила себя замурованной в зловонной темнице, где двери заперты и окна заткнуты ветхими тряпками, и дышать от этого смрада нечем. В последнее время Маша почти перестала замечать гнусность обстановки, в которой оказалась по воле судьбы. Бесконечная канитель нравоучительных разговоров, празднословие и религиозная агрессивность родственников перестали ее раздражать. Однако такое беспардонное вмешательство в ее жизнь, домыслы, обвинения, пошлое ковыряние в семейных бытовых проблемах, которые, оказывается, еще и колдовством каким-то средневековым окрашены, застали молодую женщину врасплох.
Пошлость
– Машенька, голубушка, сумочки помоги мне донести, а то ножки мои совсем устали, целый день без устали, а годы-то уже не те… – в голосе матушки не чувствовалось ни упрека, ни обиды.
Маша с интересом посмотрела на свекровь. «Потрясающая актриса! – подумала она. – Ей бы в театре цены не было! Опять, что ли, в игры решила поиграть со мной?».
– Вы встречались с Александром? Зачем?
– Батюшка сегодня был вынужден поговорить с ним, – скорбно ответила попадья и, поставив тяжелые пакеты на землю, внимательно посмотрела на свою невестку.
– По какому праву?
– Странный вопрос… Что значит, по какому праву? По праву духовного пастыря.
– Духовного!? Это право дает вам ерундой заниматься?
– Какой ерундой? Духовная беседа – это, знаешь ли, деточка, не ерунда.
– Гадости обо мне говорить, чушь молоть – это нормально? И все это по духовному праву?!
Матушка опешила и некоторое время недоуменно смотрела на Машу
– Да как же ты можешь? – искренне удивилась она. – Где ты набралась этакой наглости? Тебе бы затаиться, помолчать, а ты… Другая бы в ноги бросилась, ползала бы у ног, ноги целовала бы, прощения отмаливая, а ты… Как потом в глаза нам смотреть будешь? Если же у нас кто не по-божески живет, если кто против Бога поступает, грешит, дурные дела делает, тогда он действительно виноват и заслуживает, чтобы его осуждали. А ты сама смелости набралась и набрасываешься на меня! Смелости где набралась после такого-то стыда? И хоть бы раскаялась! Хоть бы поняла, что матушку да батюшку обидела! Ну, сделала грех – ну и раскайся! Попроси прощения! Простите, мол, матушка, что так вас огорчила! Ты вот со мной сейчас разговариваешь, наш хлеб-соль ешь, не брезгуешь, живешь рядом с нами, а я молюсь о тебе постоянно, думаю, дай своей добродетелью образумлю… Может, после моих молитв ангел-хранитель наставит тебя на путь истинный, не отвернется от тебя, от такой-то…
Слова, вылезавшие из попадьи, были такими же бесцветными и вязкими, как она сама, они бесконечно тянулись, цеплялись друг за друга, опутывали густой слюной, и Маше на какое-то мгновение показалось, что она опять погружается в тягучую трясину бесконечного пустословия. «И не захлебнется же своей болтовней!», – раздраженно подумала она и встряхнула головой, чтобы отогнать этот морок:
– Когда вы так говорите, у меня ощущение, что вы бредите!
– Брежу!? – охнула матушка Нина. – Я что, по-твоему, не в своем уме? Сумасшедшей меня выставить хочешь? О своей душе бы подумала! Погибаешь ведь…
– О своей душе я позабочусь сама, но если вы еще когда-нибудь сунете свой в нос в мою жизнь, я собираю вещи, и ни меня, ни моих детей вы никогда больше здесь не увидите! Вас это устраивает? Тогда, пожалуйста, продолжайте кудахтать во все стороны.
–
– Послушайте, когда-нибудь этот бред прекратится? Фантазии ваши когда-нибудь прекратятся? И вообще, вас что, никогда не учили, что жизнь других людей нужно уважать, что нельзя вмешиваться в чужую судьбу? Откуда эта убежденность в собственной исключительности, собственной непогрешимости? Вы чего под окнами-то ходили, чего вынюхивали? Как же мне объяснить вам, что это стыдно? Подглядывать, подслушивать, сплетничать – стыдно! Стыдно! Я еще раз повторяю, это моя жизнь и мой выбор. Каким бы он ни был. Вы меня услышали?
– Ты о моем стыде говоришь? Да как язык твой поворачивается говорить такое? Мне стыдиться? Мне?!
– Боже, кому я это говорю? – Маша махнула рукой и пошла прочь.
С таким отпором попадье уже давно не приходилось сталкиваться. Она растерянно смотрела вслед удаляющейся невестке. «Да-а, – подумала она, – спасать надо девку, рогатый ее совсем одолел. Ишь, как взбеленилась вся! Набросилась, разве что не с кулаками! И говорила ерунду какую-то. Меня стыдить надумала! Умничает все, но мы-то знаем этих умников! Ничего-ничего, отмолим пропащую, никуда она, голубушка, от нас не денется!».
ГЛАВА 20
ПАРЕНИЕ
Через два дня после этих событий домой наконец-то приехал Николай. Будучи натурой творческой, нервически ранимой, он был болезненно чуток к чужим эмоциям и, конечно, не мог не заметить очевидной перемены, происшедшей в его жене. Она выглядела какой-то отрешенно счастливой, была немногословна, с ее губ не сходила тихая улыбка.
– Ты какая-то не та стала, – удрученно говорил Николай, – не влюбилась ли в кого?
Маша блаженно качала головой: «Нет, нет, что ты! Конечно, нет!». Но весь ее вид, свечение и легкость, исходящие от нее, говорили об обратном. Николай заметно нервничал: «Мать какую-то ерунду о тебе говорит, совсем сдурела со своими подозрениями». «Ее мозг умер еще до того, как она родилась» – беспечно отмахивалась Маша и опять погружалась в свое отрешенно счастливое состояние. Мир вокруг нее стал другой. Все стало иным: и запахи, и звуки, и ощущения. Иногда ей казалось, что с этим внезапно обрушившимся чувством она не справиться, и бешено стучащее сердце выпрыгнет из груди и, расколовшись, рассыплется на тысячи сверкающих осколков. Было непонятно, что будет дальше и как с этим жить. Очевидно было лишь одно: к прошлой жизни она никогда не вернется и если Саши не будет рядом, то пустота, отчаяние и безысходность окончательно поглотят ее.
Не замечала Маша и того, как изменился сам Николай. В нем появилась уверенность, твердость. Его дела на работе шли как нельзя лучше, и те проекты, которые до этого разрушались еще в зачаточном состоянии, неожиданно обретали весомость. Теперь он редко приезжал в деревню, хотя деньги жене и сыну переводил регулярно. Деревенская жизнь отошла для него на второй план, Москва опять распахнула свои объятья, теперь уже одаривая и признанием, и нужными связями, и деньгами. В Николае опять проснулся московский денди, он вновь стал смотреть на родителей свысока, сорил деньгами и высмеивал обывательскую пошлость местных провинциалов. Казалось, что сбывается все, к чему он так долго шел, что жизнь налаживается и вот оно – счастье. Уже в руках. Но Маша… Отношения с женой совсем разладились, чувства почти выветрились, осталось лишь раздражение. Глухое, тоскливое. Николая раздражала странная взбудораженность жены, ее отстраненность и холодность, равнодушие к быту, к привычным семейным дрязгам – ко всему, что так долго было частью ее жизни.
– Я тебя не понимаю, вот-вот и мы получим все то, что так долго хотели – говорил он, – а у меня создается впечатление, что тебе ничего этого не нужно. Я ради кого вкалываю дни наполет, в съемных московских квартирах живу? Ради кого? Мне самому ничего не нужно, и здесь, в деревне, я прекрасно себе жил. Работаешь, надрываешься, к заказчикам приспосабливаешься, к их обывательским вкусам, угождаешь, смиряешься, а от тебя никакой благодарности! Смотришь на меня фюрерским взглядом, ходишь ошалелая какая-то, родители своей религиозной чепухой мозги промывают … Возвращаться не хочется… Здесь ни дом, а черт те что! Хоть и не приезжай вовсе!