Пляски теней

Клецко Марина

«Уже совсем стемнело, еще чуть-чуть и не будет видно и собственной руки, – подумал охотник. – Фонаря должно хватить часов на пять, а до рассвета еще ждать и ждать. Надо уходить. Но как? Чтобы слезть с лабаза, нужно повернуться к зверю спиной – это опасно. Спрыгнуть вниз? Но если подверну ногу или просто упаду – все, кирдык! Медведю до меня два прыжка…». Александр почему-то подумал о Маше. Что она сейчас делает, о чем думает? Как быть с ней? Может, это и есть решение всех проблем? Если судьба – медведь отпустит, если – нет, то так тому и быть. По крайней мере, красивая смерть…

Доктор поставил ружье на предохранитель, отстегнул ремешок на чехле ножа. Решение было принято. Стало легко и спокойно. Он поднялся, чуть размял затекшие ноги,

расстегнул штаны и помочился сверху на медвежью елку. Бросил вниз рюкзак. Медведь внизу громко сопел, но ритм его дыхания не изменился. Охотник медленно, стараясь не шуметь, слез с лабаза, поднял с земли рюкзак, снял предохранитель и задом наперед вышел на поле.

Зверь не двигался…

Отпустил.

Подойдя к мосту через небольшую речушку, Александр остановился и закурил. По воде медленно плыли разноцветные осенние листья. «Отпустил… Почему медведь меня отпустил? – думал он. – Сильный, обиженный зверюга дал мне уйти. Почему? К кому он меня отпустил?... Там впереди деревня, где меня ждет Маша. Или уже не ждет, и тогда ничего не мешает мне вернуться домой». Александр физически чувствовал выбор, где-то там, глубоко внутри, понимая, что от того, что он сейчас сделает, зависит вся его жизнь, что встреча с медведем – это так, пустяк, проверка на вшивость, а главное – это выбор, перед которым он стоит сейчас, глядя на эту реку, холодную и отстраненную, словно сама судьба.

По реке все так же плыли листья, вода тускло блестела в последних лучах света. Ночь гасила последние блики на воде. «И чего напрягаться? Чего проблемы устраивать на ровном месте? Жил себе спокойно и дальше так же буду жить! У каждого свой Рубикон. Только я ведь не Юлий Цезарь. Поеду домой. Утро вечера мудренее». Александр сел в машину, завел двигатель. И поехал к Маше.

ГЛАВА 24

ВОТ ОНО – СЧАСТЬЕ

Он мылся, стоя за углом Машиного дома. Было тихо, тепло. В ночном воздухе висел густой аромат роз. Из окна тянулась дорожка теплого света. Александр слышал негромкий разговор Маши с сыном. Позвякивала посуда – семья готовилась к ужину. «Ждут... Завтра, может, этого уже не будет… Или будет? Странно, у меня же есть свой мир, почему так хорошо в этом? Чужая жена, чужой сын, чужой дом…». Доктор вылил оставшуюся воду себе на голову, смывая обнаглевших комаров, досуха растерся полотенцем.

– Саша, ты где? Иди скорее, все готово.

… После второго бокала вина он почувствовал, что его наконец-то отпустило. Весело пощелкивали в печке дрова, мерно тикали часы с кукушкой, тик-так, тик-так… Было по-домашнему спокойно и уютно.

– Когда ты пришел, на тебе лица не было. Что-нибудь случилось? В лесу, да?

Он криво усмехнулся:

– Лицо не главное. Хорошо, хоть скальп на месте.

В двух словах он рассказал Маше об охоте.

– И что теперь? Он так и будет тебя выслеживать?

– Нет. Мне кажется, мы договорились.

– И он тебя отпустил?

– Да. Мог убить, но не стал. Думаю, он больше не придет.

– Ну и хорошо, – вздохнула Маша. – Эти мужские игры со смертью меня пугают. Я все понимаю, но… это и смешно, и страшно. Но страшного больше. Быть порванным в лесу медведем – странная смерть, согласись.

– Бывают вещи пострашнее медведя. – Александр внимательно посмотрел на Машу. Она явно нервничала, была напряжена и, покусывая губы, бесцельно переставляла на столе чашки и блюдца. Ее руки чуть заметно дрожали. Потом она что-то говорила. Сбиваясь, почти бессвязно. Говорила быстро, захлебываясь, чуть картавя. О том, что продолжать так невозможно, что у нее уже нет сил, что ее сердце (будь оно неладно!) все время болит и стучит так, словно хочет разорваться, еще что-то о семейных ценностях, об отсутствии обязательств друг перед другом…

– Ну, хватит. – Александр поднялся, подошел

к Маше, обнял ее. Обнял женщину, которую любил уже так долго.

Время остановилось.

На рассвете они спустились к озеру. Над водой висел легкий туман. Уже проснулись первые птицы и радостно перекликались в камышовых зарослях.

Доктор искупался в ледяной воде. Маша стояла на берегу, держа полотенце в руках. Она улыбалась.

– Ты как? Не замерз?

– Нет! – Александр рассмеялся. Ледяная вода не охладила его, не изменила странного ощущения. Ощущения другого мира. Словно в нем что-то изменилось. Словно распахнулась запретная дверь, открыв новое измерение. Это был мир какого-то идиотского ощущения счастья. И гармонии. Мир, в котором не было ни угрызений совести, ни чувства вины – ничего из того, чем заканчиваются подобные истории с чужими женами. Казалось бы, что, собственно, произошло? Просто романтический выплеск. Измена. Адюльтер с чужой женой. Ну и что? Сходил в церковь, покаялся. Суровый батюшка пожурил тебя, наложил епитимью – пятидесятый псалом да пару дополнительных богородичных молитв по утрам. Упал, согрешил – поднимайся и иди дальше. И вспоминай потом это как приятное приключение, как удовольствие с небольшим привкусом вины.

Однако на этот раз все было по-иному. Мир действительно изменился. Он стал гармоничным. Таким, каким и должен был быть.

Домой они возвращались молча, наслаждаясь и взаимным присутствием, и любовью, и покоем. От восходящего солнца пламенем загорались кресты на церкви, через дворы по росистой траве тянулись тени от деревьев, в мягком холодном воздухе чувствовалось дыхание осени. Казалось, что прошлая жизнь – это сон, химера, что-то далекое и чуждое, что есть только этот солнечный свет, и утренняя свежесть, и это ощущение безграничного счастья.

ГЛАВА 25

ИСПОВЕДЬ

В тот день у исповедальной тумбочки дежурил отец Владимир. Высоченный, широкоплечий, густобородый, с жесткими чертами умного лица, он вызывал у Александра искреннее уважение. Впрочем, не только у Александра. На исповедь к отцу Владимиру, зная его добрый нрав, старались попасть многие. Ярый инквизиторский запал этому городскому батюшке был чужд, на кающихся грешников он молнии не метал. Слушал их излияния терпеливо, внимательно, советы давал умные и часто нестандартные.

Доктор стоял в очереди на исповедь долго, около часа, смотрел на отрешенные лица людей, на отблески мерцающих свечей, вдыхал волнами наплывающий запах ладана. Как здесь хорошо и спокойно. Уйдем мы, а наши внуки так же будут ждать исповедь, пряча глаза и украдкой вздыхая. Будут задавать те же вопросы и получать на них те же ответы. Или не получать их… Хорошо мусульманам, имеют нескольких жен, законных, религией одобренных, и нет у них ни угрызений совести, ни этого проклятого самобичевания. Живут себе и в ус не дуют… И библейский царь Давид, псалмы которого словно огненный бич для всякой дряни, имел девяносто жен и тысячу наложниц. Почему у него было это право, а у нас его нет?... Права любить многих, убивать своих личных врагов, оставлять на поле боя тысячи трупов, а потом, в своей святости смотреть с высоты на кучку кающихся грешников, в приступе покаяния посыпающих голову пеплом.

– Я жене изменил, батюшка.

– Скверное дело, – помолчав, молвил священник. В последнее время городской доктор каялся все больше в помыслах да в грехах мелких, незначительных. Говорил, что врагов ни простить, ни тем более возлюбить не может, сетовал, что в церкви не о Боге думает, а все больше красивых женщин разглядывает, ну, там пост нарушил, выпил лишнего, матом выругался – это разве грехи, так, рябь житейская… А тут такое! – Скверное дело, – еще раз повторил батюшка.