Пляски теней
Шрифт:
– Да, куда хуже, – согласился доктор. – Каюсь, батюшка, но… не раскаиваюсь.
– Это как? – изумился отец Владимир.
– Я люблю ее. И сделать с этим ничего не могу.
– Прискорбно, – батюшка опять вздохнул. – А почему решили, что любите? Может так, игра плоти одна? Возраст, гормоны…
– Ох, батюшка, если бы, – усмехнулся Александр. – Какие там гормоны! Я уже давно научился контролировать свои сексуальные эмоции. Понимаете, мне от нее немного надо: просто видеть, голос слышать. Быть рядом и дышать одним воздухом… Вот так. Когда почувствовал это, тогда и понял, что люблю. И сам не рад, поверьте.
Священник молчал.
– Молитесь, чтобы Господь вас вразумил, – наконец сказал он. – И я за вас помолюсь… Но до причастия не допускаю. – С этими словами батюшка осенил доктора
Закончилась служба, и Александр вышел из церкви. На крыльце обернулся к двери, перекрестился, почувствовал легкий озноб. В воротах, не глядя, дал нищенке какие-то деньги и пошел дальше, ступая по лужам.
Привычный, устойчивый мир был разрушен. Ни семьи, ни Церкви за спиной. Только любовь. Неправильная, недопустимая любовь к чужой жене. Без благословения Церкви, запрещенная по законам общества. Опять нахлынула волна сомнений: разве можно быть в чем-то уверенным? В себе, в Маше, в наших чувствах, в нашем выборе… Я отказался от всего, но надолго ли все это? Насколько прочно то, во имя чего я это сделал? Хватит ли у Маши духа на то же самое? Не испугается ли она, ведь впереди катастрофа… Надо быть идиотом, чтобы не понимать, какая впереди катастрофа…. Дай Бог, чтобы наши близкие отпустили нас без войны: без душераздирающих истерик, без гнусных бытовых разборок, без ненависти … Хватит ли ей духа все это выдержать? Она может просто испугаться, и я малодушно поползу обратно, каясь в своей преступной слабости, вымаливая прощения и у Церкви, и у людей – у всех, кого предал. Меня простят, конечно. Бог милостив, а люди любят пожалеть слабых и безвольных. Буду механически жить дальше, правильный, послушный, с нимбом на голове… с этими бессмысленными, предсказуемыми и никчемными разговорами с людьми, которые мне давно уже не интересны, с еженедельными, уже осточертевшими пикниками на природе, с одиночеством, которое я пытаюсь скрыть даже от самого себя. Буду жить по-прежнему. И ждать смерти.
Внезапно Александр почувствовал злость. Нет, не дождутся! Кто сказал, что нельзя нарушать правила? Не тобой придуманные правила чужой игры? Так и просидишь в своей каморке перед нарисованным на холсте очагом, пока кто-то другой не проткнет своим носом дыру в другой мир, пока кто-то другой не разорвет эту намалеванную ложь, этот бред, в котором нас заставляют жить. Нет! Я буду играть свою игру. По своим правилам. А там … будь что будет! Так, наверное, солдат, подымаясь в атаку навстречу пулеметному огню, чувствует свободу обреченного. Шансов почти нет. Почти…
Доктор достал телефон и включил его. На экране высветились два непринятых звонка. Оба от Маши. Ну, вот. А ты боялся одиночества… Александр громко рассмеялся, невольно испугав какую-то благообразную старушку, проходившую мимо.
ГЛАВА 27
GAME OVER
Это был последний разговор между ними. Они сидели на кухне, друг против друга.
Маша смотрела на мужа и думала о том, что все могло быть иначе. И даже с этим, сидящим напротив мужчиной, уже совсем чужим, далеким, все могло быть иначе. Нужно было просто быть собою. Не плыть по течению, не подстраиваться, не угождать, не носиться, словно дрессированная обезьянка, по чужим городам, не быть двужильной теткой, которая месит цемент, рубит дрова и вскапывает огород, а в перерывах между этим печет пирожки с капустой и пишет никому не нужные истории о местных подвижниках. Ах, какая замечательная жена! Работящая, улыбчивая, скромная, милая и покладистая. Милочка, не хотите ли подставить другую щеку? Конечно, конечно, если вам так удобнее!
Нужно было просто быть собой. Слабой, беззащитной овечкой или же, напротив, брезгливой, высокомерной и самолюбивой стервой – какой угодно, но только не марионеткой на нитке. И лгать было нельзя. Прежде всего, себе. Какое-то сладостное, мазохистское самоистязание! Многолетнее насилие над собственной личностью, двадцать лет непрерывного безумия...
Но теперь есть тот, с которым не нужно притворяться. Кто сам не терпит лжи. Тот, с кем ты настоящая. Кто искренне недоумевает, когда ты сглаживаешь острые углы, когда ты лжешь, стараясь притушить любой конфликт. Живи на полную катушку, говорит он, будь настоящей! Не оглядывайся по сторонам, не заискивай, не угождай. Хочешь орать – ори! Хочешь драться – вперед! Люби, если тебя разрывает на части, но только не лги! Это твоя жизнь и больше ничья!
Это был их последний разговор. Николай и Мария сидели на кухне, друг против друга. Маша смотрела на мужа, на того, кто всю жизнь так отчаянно не хотел быть к чему-то привязанным: к дому, к месту работы, к женщине, записанной в его паспорте, к своему детству, наконец, – ко всему, что уничтожало его свободу, его полет… смотрела на его лицо с широкими монгольскими скулами, на его светлые, выжженные солнцем волосы, на его тонкие губы и понимала, что все могло быть иначе.
– Я ухожу, – сказала Маша и неожиданно для себя рассмеялась. Но потом она перестала
смеяться. – Не думай, что раз я смеюсь, значит все в порядке, – сказала она, и на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. – Ничего не в порядке. Уже давно. И ты об этом знаешь.
– У тебя кто-то есть, – процедил Николай. – Сама бы ты никогда не набралась смелость уйти от меня.
– Есть, – ответила Маша. – Но мне нужно разобраться с этим.
– Стоит ли тогда горячиться?
– Стоит… Эта не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе ничего нет. Понимаешь? Ничего. Одно притворство осталось, а внутри пустота. Там звенит от пустоты! Я больше не могу! Слышишь? Нет сил на вранье. Нет сил терпеть и молчать. Я больше не хочу притворяться, угождая тем, кто меня ненавидит. Я не хочу тебе лгать, разыгрывая преданную жену. Мне все здесь тошно. И ты, и родители твои. Не могу! Ты прикасаешься ко мне, а мне тошно. Я деревенею от ужаса. Прости, что говорю об этом. Прости. Я понимаю, что раню тебя. Есть вещи, после которых оставаться вместе нельзя. И если я тебе такое говорю, то понимаю, что это конец. После таких признаний брака нет.
Молчание.
– Ты все лжешь! Ты это все придумала! Не валяй дурака. Мы только начали жить! Я наконец-то почти у цели!
– Поздно. Перегорело все. Прости.
– Простить?! Как у тебя все легко! Только я-я-я! Твоя гордыня зашкаливает! Это же верх эгоизма! А мы в твоей жизни существуем? О нас, обо мне, об Игорьке, о родителях, у тебя хватает мозгов подумать? С нами-то что будет? С нами со всеми?! Какую ты нам наследственную историю устраиваешь?! Твои кармические узлы придется распутывать и нашим детям, и нашим внукам! Запредельное легкомыслие!
– Надоело думать обо всех, кроме себя.
– Ну, это ты себе явно льстишь…
– Мне все равно, что ты об этом думаешь…
– Теперь так, да? Хорошо. Уезжай. Хоть на все четыре стороны, – Николай не мог сдержать раздражения. – Только помни, твоего здесь ничего нет. Как нищая пришла, так нищая и уйдешь. Без нас ты никто.
– Что ты хочешь этим сказать? – вскинула брови Маша.
– Чего говорить? И так все ясно. Дом оформлен на отца, земля тоже…
– Подожди, у меня голова гудит, – она встряхнула головой. – Какой дом, наш?