Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
Шрифт:
Честно говоря, она не из тех, перед кем все падают и укладываются штабелями. А она ведь тоже разборчивая, кого ни попадя ей не надо.
Когда она встала и пошла домой, автобус все еще не показывался.
Нила не было дома. Он отвел мальчиков обратно в школу, а к тому времени, когда вернулся, кто-то уже пришел на собрание, какие-то ранние пташки. Выждав, когда чувства улягутся, чтобы все можно было обратить в шутку, она рассказала ему, что собиралась сделать. То есть она это рассказывала даже в компании, и не раз – в качестве анекдота; при этом о надписях, накорябанных на стенах, умалчивала или упоминала о них вскользь.
– А ты стал бы меня искать? – спросила она Нила.
– Ну, со временем – обязательно.
Онколог был похож на пастора – особенно тем, что носил под белым халатом черную водолазку; как увидишь его в таком обмундировании, сразу ясно, что он только что священнодействовал: что-нибудь смешивал, дозировал и так далее. Лицо у него было молодым и гладким, а цветом как темненькая ириска. Зато волос мало, лишь реденький пушок на макушке, робкая поросль, очень похожая на ту, которой щеголяла и Джинни. У нее, правда, поросль была коричневато-седой, как шкурка мыши-полевки. Сперва Джинни даже думала, вдруг он не только доктор, но еще и пациент заодно. Потом – а не специально ли он завел эту прическу, чтобы пациентам с ним было спокойнее. Прическу, более всего смахивающую на трансплантат. А может, ему просто так нравится.
И ведь не спросишь. Сюда он приехал из Сирии, или Иордании, или какого-то еще такого места, где врачи очень высоко себя ценят. Вежлив, но держится отстраненно.
– Так, стоп, – сказал он. – Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят.
Из здания с кондиционированным воздухом она вышла на слепящую предвечернюю жару: август, Онтарио. Солнце то прожигало жиденькие облака, то оставалось за ними, но жарко было – что так, что этак – одинаково. Автомобили у обочин, мостовая, кирпичные стены зданий – все, казалось, давило, чуть не падало на нее сверху, как неожиданные факты, которые на тебя обрушиваются в самом диком и нелепом порядке. В последнее время она старалась не выходить из привычной обстановки, чтобы ничто не менялось, все было знакомым и стабильным. То же самое и по отношению к информации.
Стоявший у поребрика микроавтобус двинулся и покатил по улице к ней. Светло-голубенький, мерцающего тошнотного оттенка. Весь в пятнах более светлого тона на тех местах, где закрашивали ржавчину. И в наклейках типа «КОНЕЧНО, ЭТО ВЕДРО С ГАЙКАМИ, НО ВИДЕЛИ БЫ ВЫ МОЙ ДОМ!» или «ЧТИ МАТЕРЬ-ЗЕМЛЮ» и (более свежая) «ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ПЕСТИЦИДАМИ И ГЕРБИЦИДАМИ, ОТКРЫВАЙТЕ ДОРОГУ РАКУ».
Выскочив, Нил обежал машину, открыл перед ней дверцу.
– Она уже тут, в машине, – сказал он.
Мелькнувшие в его голосе нотки нетерпения ее сознание смутно отметило и провело по разряду предостережения, какой-то просьбы. Из-за этой напряженности, возбуждения, с которым он еле справлялся, Джинни решила, что сейчас не время сообщать ему новость, если это можно назвать новостью. Когда вокруг народ, даже один-единственный человек помимо Джинни, поведение Нила меняется, становится оживленным, восторженным, искательным. Джинни это давно уже не беспокоит – как-никак они уже двадцать один год вместе. Она и сама в таких случаях меняется (ему в противовес, как она предпочитает думать) – становится более сдержанной и слегка ироничной. Какие-то маски иногда нужны; или к ним просто настолько привыкаешь, что и не снять уже. Вот вроде этой устарелой моды, которой все еще придерживается Нил: на голове бандана, волосы на затылке собраны в седой хвостик, в ухе маленькое золотое колечко, блеску которого вторят золотые ободочки зубов, а штаны и куртка грубые, как у заключенного.
Пока она была у врача, он съездил за девушкой, которая теперь будет помогать им по хозяйству. Он познакомился с ней в исправительной колонии для малолетних правонарушителей, где служил учителем, а она работала на кухне. Исправительная колония располагалась поблизости от городка, где жили Нил и Джинни, – от его центра, где они были сейчас, милях в двадцати. Несколько месяцев назад та девушка оставила работу на кухне и устроилась домработницей на ферму, где заболела хозяйка. Где-то тоже невдалеке от города. К счастью, сейчас девушка оказалась свободна.
– А что случилось с хозяйкой фермы? – при первом обсуждении этой темы спросила Джинни у Нила. – Она что, умерла?
Нил сказал:
– Нет, загремела в больницу.
– А, это то же самое.
За короткое время им пришлось выполнить массу практических приготовлений. Освободить гостиную дома от всех папок, газет и журналов, содержащих важные статьи, которые еще не переписаны на диски, а бумаг этих там на несколько стеллажей, по всем стенам до потолка. Еще оттуда пришлось убрать два компьютера, старые пишущие машинки, принтер. Всему этому надо было найти место (временное, хотя никто так не говорил) в доме у кого-то другого. Гостиную решили превратить в палату для больной.
Джинни сказала Нилу, что уж один-то компьютер он мог бы и оставить – например, в спальне. Но Нил отказался. Вслух этого не сказал, но она поняла: он не надеется, что у него будет время за ним работать.
Все те годы, что они прожили вместе, Нил почти каждую свободную минуту тратил на подготовку и проведение кампаний. Не только политических (хотя и их тоже), но и по спасению исторических зданий, мостов и кладбищ, по защите деревьев (как на улицах города, так и в составе рощ, оставшихся от старого леса), по спасению рек от ядовитых стоков, лакомых земельных участков от застройщиков и местного населения от казино. Без конца писались письма и петиции, пикетировались государственные учреждения, организовывались протесты. На собраниях в их гостиной то и дело звучали взрывы ярости и негодования (доставлявшие участникам массу радости, думала Джинни), здесь спорили и выдвигали путаные проекты, здесь била через край нервная энергия Нила. Теперь же, вдруг опустев, комната напомнила Джинни о том времени, когда она впервые вошла в этот дом, перебравшись сюда прямо из двухэтажного коттеджа родителей, где на окнах были замысловатые драпировки и деревянные ставни, а на лакированном полу прекрасные восточные ковры, названия которых она никак не могла запомнить. Ну и конечно, полки и полки с книгами. А на единственной пустой стене в ее комнате висела репродукция Каналетто, которую она специально купила в колледже. «Праздник лорд-мэра Сити на Темзе». Эту репродукцию Джинни взяла сюда с собой, но так она где-то и затерялась.
Больничную койку взяли напрокат; пока она была не очень-то и нужна, но лучше пусть будет, потому что с финансами у них частенько бывали напряги. Нил подумал обо всем. На окна повесил тяжелые шторы, которые собирались выкинуть одни их знакомые. Шторы были с узором, который Джинни находила безобразным: там чередовались пивные кружки и декоративные бляхи от конской упряжи. Но она понимала: наступают времена, когда что уродливое, что красивое – все служит примерно одной и той же цели, и на что ни посмотри, все не более чем гвоздь, чтобы накалывать на него ощущения обезумевшего тела и туда же обрывки и клочки сознания.
Джинни было сорок два, и до недавнего времени она выглядела моложе своих лет. Нил шестнадцатью годами старше. Поэтому раньше она думала, что при естественном развитии событий это она должна будет оказаться в его теперешнем положении; иногда у нее даже возникало беспокойство, как она с этим справится. Однажды в постели, прежде чем отойти ко сну, она держала его за руку, теплую и живую, и думала о том, что, когда он будет мертвым, она непременно возьмет его руку в свои или хотя бы последний раз прикоснется. При этом она будет смотреть и не верить. В то, что он лежит мертвый и бессильный. И не важно, насколько загодя это его состояние окажется возможным предвидеть, все равно она будет неспособна поверить. Как не верит она тому, чтобы где-то глубоко внутри он не переживал того же. Только с нею. Мысль о том, что, может быть, у него подобных переживаний вовсе и не было, вызывала что-то вроде эмоционального головокружения, противного чувства падения в бездну.
И при этом – возбуждение. Невыразимое волнение, которое чувствуешь, когда тебя галопом настигает несчастье, обещая освободить от всякой ответственности за собственную жизнь. И тут же стыд, заставляющий собраться, остановиться и притихнуть.
– Ты куда? – в тот раз сказал он, когда она убрала руку.
– Никуда. На тот бок просто.
Она не знала, являлись ли Нилу подобные мысли, – ведь должны бы, особенно теперь, когда с ней такое случилось. Спросила, как у него с этими мыслями, не мучают? Он дернул головой и поморщился.