Плюшевый мишка
Шрифт:
Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от остальных, и это их сблизило.
Он так и остался в больнице Святой Анны — сначала практикантом, потом главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывался представить к защите диссертацию.
— С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.
Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тротуара стоял Шабо — стоял бесцельно, с ясным сознанием, что ему больше нечего делать в этой жизни.
Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома, выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану, когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти и полностью утратила интерес к занятиям.
— Вы — врач, — сказала ему тогда директриса школы. — А я — нет. Может быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы показали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и убеждена, что девочка нуждается в лечении.
Он выбрал Барнакля — невропатолога и психиатра в одном лице. Его старый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал довольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и в итоге вызвало настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и недели через две она снова стала нормальным ребенком.
Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы задавал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им литературы.
Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что в этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных случаев, отклонение от нормы — вопрос количественный и между нормальным состоянием и болезнью нет четкой границы.
Что ему мешает пойти позвонить в дверь Барнакля и представить ему свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка, способен ли ты найти всему этому объяснение?
Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет старый друг.
Номера он не помнил, но дом узнал.
«Позвоню, если у него горит свет! «
Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он не был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Барнакля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы найти нужную кнопку.
На площадке он услышал музыку — Бах, фортепианные вариации Гольдберга — и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента, в последний момент готового удрать.
Ему открыл Барнакль, в коричневом шерстяном халате, из-под которого выглядывала мятая пижама. С тех пор как они виделись в последний раз, он облысел, лишь на висках осталось немного волос, отчего он еще больше стал похож на Рыжего из цирка. Он располнел.
И все же, несмотря на его смешной, почти карикатурный вид, было что-то необычное в том, как он встретил Шабо. В последнее время, и в особенности сегодня, с самого утра люди, даже незнакомые — и в версальском кафе, и в баре на площади Клиши, — смотрели на него изумленно, словно были поражены болезненностью или выражением его лица, и почти все спрашивали, что с ним.
Барнакль, который за секунду до того читал научный журнал под музыку Баха, встретил его так, как будто сейчас не полночь и его старый товарищ имеет обыкновение часто забегать к нему в это время.
— Входи. Не обращай внимания на беспорядок.
Он курил старую трубку, которая при затяжке издавала неаппетитное сипение. Два стола загромождала установленная им самим звуковая аппаратура с протянутыми во все стороны проводами, реостатами, предохранителями и тремя громкоговорителями, один из которых висел на стене прямо над картиной, изображающей коров на лугу.
Книги и журналы громоздились до потолка, на стуле стоял поднос с пустой бутылкой из-под пива и стаканом.
— Садись.
Одна из дверей была приоткрыта, и в темноте другой комнаты, как показалось Шабо, послышался шорох ворочающегося в постели тела и полусонный вздох. Должно быть, Шабо не ошибся, потому что Барнакль встал и закрыл ту дверь.
— Не выпьешь ли стаканчик пива?
Если бы было заметно, что Шабо пьян, разве друг предложил бы ему выпить?
— Спасибо, не хочется.
Он не жалел, что пришел. Но, как многие больные на приеме у врача, он уже больше не чувствовал тревоги и недоумевал, зачем пришел и что скажет.
Барнакль протянул ему кисет с табаком:
— Ах да, ты ведь не куришь трубку. А сигареты у тебя есть?
С самым непринужденным видом он стал рыться в куче разнородного хлама.
— Не знаю, как ты, но при той жизни, которую мы вынуждены вести, у меня для чтения журналов, чтобы не отстать, остается только ночь.
При этом он, несомненно, изучал его исподтишка, и Шабо, понимая это, восторгался, с каким профессиональным мастерством его друг это проделывает.
— Я колебался, заходить к тебе или нет. Ты мне, наверное, не поверишь: мне пришло это в голову внезапно, минут пятнадцать назад, когда оказался на площади Клиши.
Как бы он ни хорохорился, но вел он себя как обычный пациент, и так же принуждал себя улыбаться, чтобы показать, что он ничуть не волнуется.
— В общем, я хотел спросить у тебя насчет одной вещи, которая случилась со мной сегодня днем, и я, по правде говоря, тревожусь.
Он был доволен тем, что высказал все это непринужденно, спокойно, без труда складывая фразы и находя точные слова.
— Я принимал у своей пациентки роды без анестезии, по методу психологического обезболивания. Ты ведь знаешь — здесь используется старая теория условных рефлексов и, следовательно, только от врача-акушера зависит родовая деятельность пациентки: с помощью ключевых слов он в нужный момент подсказывает ей, что делать.
Пользуясь этим методом, я принимаю роды уже много лет, так рожают процентов тридцать — сорок женщин, поступающих в мою клинику.
Так вот, сегодня, в самый критический момент, случилось то, что я назвал бы… пробелом. Я знал, где нахожусь и что мне надлежит делать, но у меня вдруг выскочило из головы нужное слово и я не мог вспомнить нужный жест…