Плывущие против течения
Шрифт:
Оба в знак согласия наклонили голову. Тогда при всеобщем молчании Сума положил руку ладонью вниз на стол — условный знак, гласивший, что решение должно быть осуществлено бесповоротно. На руку Сумы сейчас же легла горячая рука Кадзуо, на нее — костлявые пальцы Гото, и на самом верху поставил свой кулак Тада.
— Решаем второй вопрос. Кто?
Прищурив глаза, Сума снова оглянул сидящих напротив него. Вот его глаза встретились с возбужденными, покрасневшими глазами Кадзуо, и Кадзуо выбросил правую руку вперед. Сума одобрительно наклонил голову и спросил:
—
Он посмотрел на Тада, на его холеное лицо с розовыми, как у девушки, щеками. Не выдержав острого взгляда, Тада опустил глаза: он заметно колебался.
— Кто еще пойдет? — тихо спросил Сума, продолжая смотреть в упор на Тада.
Тот поднял голову и, проглотив с трудом слюну, молча кивнул головой.
... Когда гости надевали обувь в прихожей, Сума тихо шепнул Кадзуо:
– — Тада не должен быть только наблюдателем...
— Слушаюсь! — ответил Кадзуо и щелкнул деревянными сандалиями.
В Одзи распространился слух о приезде нескольких маклеров-вербовщиков. В прежние времена вербовщики появлялись в Одзи и в окрестных деревнях обычно после наводнений, тайфунов и неурожая. Однако в последние годы они стали наезжать все чаще и чаще, хотя здесь не было стихийных бедствий. Но зато крестьянам приходилось сдавать почти весь рис властям, которые передавали его американцам.
У харчевни, где остановился один из вербовщиков, собрался народ — послушать, что скажет приезжий. Ждали долго. Наконец маклер вышел. Это был невысокий, юркий человек с плутоватым лицом, одетый по городскому. Он был красноречив, как уличный рассказчик, вкрадчив и хитер, как старый лис, и настойчив, как торговец. Вербовщик сыпал шутками и, улыбаясь, сверкал золотыми челюстями.
Он рассказывал, что в кафе и бары при американских военных базах в Йокосуке и Титосэ требуются здоровые и симпатичные девушки. А юноши могут неплохо заработать, если поедут на Формозу или в Корею — строить укрепления и выгружать военные грузы. Американцы платят не какими-нибудь иенами, а полноценными долларами.
Небрежно раскрыв туго набитый бумажник, он вытащил из него зеленоватую бумажку с изображением чужеземца:
— Вот, уважаемые, задаток. Могу сразу же дать — Он встряхнул ею, и люди услышали сухой хруст бумажки. — Плачу по курсу. Триста иен — один доллар!
... В эту ночь многие жители городка долго не ложились спать: они решали судьбу своих подросших сыновей и дочерей.
Не спали и в доме Тэйкити. В комнате стояла настороженная, угрюмая тишина. Слышно было, как потрескивал и шипел фитилек в сурепном масле: электрический свет в доме давно уже выключили из-за долгов. Скрестив на груди руки, вдова склонила голову на грудь. Лежавшему на полу Тэйкити хорошо были видны слезы на впалых щеках матери. Острая жалость к ней и к сестренкам сжимала сердце мальчика, и горький комок подкатывался к его горлу.
— Думайте, госпожа Уэда, — слышал он вкрадчивый голос маклера, сидевшего в углу. — Я, конечно, понимаю чувства матери, но надо подумать о себе и других детях. Ведь вы расстанетесь с Тэйкити не навсегда.
Маклер говорил без умолку. Он то повышал, то понижал голос до шопота. Постепенно у Тэйкити начали слипаться глаза. Шопот убаюкивал его, и ему стало казаться, что никакого человека с золотыми зубами нет у них в доме, что это не голос доносится из угла, а шуршит соломой ветер. А завтра, когда встанет, он расскажет сестренкам о том, что ему снился человек, который хотел его купить...
Тихие, беспомощные всхлипывания матери вывели Тэйкити из забытья. И снова сердце его так сжалось, что от боли захотелось крикнуть. Уткнуться бы сейчас головой в колени матери и поплакать, как он делал, когда был маленьким. Ему всегда становилось легче от одного прикосновения ее ласковой руки.
Завтра! Завтра он распрощается с матерью и сестренками, с домом, со школой, с дедушкой Симурой. Он, наверно, больше не увидит своих товарищей, не увидит Дзиро, Масато и других, реку Одзигаву, «Грот карпов»...
Вспыхнув и зашипев в последний раз, погас фитиль. Мать продолжала безмолвно сидеть, опустив голову.
Тэйкити лежал на цыновке с закрытыми глазами.
Пусть мать подумает, что он спит. В комнате было тихотихо, и лишь за стеной шуршал ветер. Казалось, будто он запутался в листве придорожных деревьев и никак не может выбраться оттуда. А потом Тэйкити услышал шаги матери и шорох ее кимоно. Она совсем близко остановилась возле него и ласково прикоснулась ладонью к его голове.
Оттого, что мать гладила ему волосы, слезы снова начали душить мальчика. Он стиснул до боли зубы, стараясь не плакать. Но вот на лицо ему упала одна, другая горячая капля. Тэйкити вздрогнул и больше уже не в силах был сдержаться. Он порывисто прижался к матери и дал волю слезам.
Вербовщик пришел за Тэйкити на рассвете. Солнце, которое вставало из-за гор, угадывалось лишь по желтому пятну, еле проглядывающему сквозь плотную завесу мутного неба. Сестренки еще спали. Тэйкити не хотел их будить. Он постоял несколько минут у их изголовья, внимательно всматриваясь в их лица, а потом молчаливо взял свой сверток — завернутые в фуросики школьные учебники, теплую куртку покойного отца и белье. Мать стояла неподвижно, устремив сухие, потускневшие глаза на сына. Перед самым уходом он низко поклонился ей, как кланяются почтительные сыновья, уходя в далекий, очень далекий путь.
Глава десятая В РЫБАЧЬЕМ ПОСЕЛКЕ
Дзиро с нетерпением ждал, когда брат вернется с работы: Хейтаро собирался поехать на велосипеде в рыбачий поселок Хага и обещал взять с собой Дзиро. Весь следующий день — воскресенье — они проведут у моря, в гостях у своих родственников.
Но вскоре после того, как Хейтаро вернулся домой, к нему пришли Имано и старик Мори. Имано потрепал шершавой ладонью стриженую голову Дзиро:
— Ну как, «бунтовщик»? Что теперь придумаете?