По дорогам идут машины

Антонов Сергей Петрович

Стали сеять по ее способу. Я, сколько мог, помогал ей, то скажу, чтобы им получше коней выделили, то в эмтеэсе договорюсь, чтобы культивацию им провели в первую очередь. Танцовать научился. Вечером соберемся, песни играем, я с ней потанцую немного, доведу до избы, как полагается, а виду не подаю. Шут ее знает — как она догадалась, но вижу, что догадалась. Как вдвоем с ней останемся — насторожится и молчит. Неловко ей со мной. Ну, раз догадалась, так уж нечего тут. Я и сказал ей все честно, по-комсомольски. А она сказала: «Боюсь я тебя, Лешка. Больно у тебя много характеру. А я тоже, нипочем не уступлю. Не пара мы с тобой». И ушла. А в воскресенье снова Павлушка катал ее на велосипеде.

Я тогда решил — все. Раз не хочет — значит, все. На танцы ходить перестал. Сижу вечерами

дома и читаю, читаю беспрерывно, а все кажется Дуська вот тут рядом сидит и в эту же книжку смотрит. Я тогда даже поглупел малость. Поверишь ли: в зеркало стал глядеться. Век не гляделся, а тут подойду к зеркалу и гляжу, гляжу, на нос погляжу, на глаза, на губы и думаю: «Да, только у тебя, Лешка, и есть, что характеру много, а больше и нет ничего». Мать, и та заметила. Спрашивает: «Что это ты, Лексей, все в зеркало глядишь? Или прыщи у тебя повыскакивали?..» Галстук в сельпо купил. Не люблю я этих галстуков — шею душат. А вот купил. Ходил к учителю за консультацией, как его, черта, привязывать. Привязал — опять в зеркало гляжу и не пойму — лучше или хуже стало. В город, помню, на комсомольский актив поехал. Сижу в полуторке — гляжу на дорогу. И как попадется кто-нибудь на велосипеде, так у меня зубы скрипят. Не мог я видеть велосипедов, и больше ничего. Вот она как меня довела.

Пришло лето. Дни стояли жаркие. Бывало, проснешься утром, распахнешь окно, высунешь руку на волю — словно в теплую воду окунешь. Гречка у Дуськи росла с каждым часом. На поле как будто кругом молоко разлито — белый цвет гречки. Даже глазам больно. Бабочки мелькают. Сердце радовалось глядеть на это поле.

Однажды я пришел туда, когда Дуська и все ее девчата пололи.

— Чего это ты каждый день к нам повадился? — спросила Дуська.

Встала она против меня, рукава засучены, в руках по кусту пырея и глядит мне на галстук и глазами усмехается. «Ишь ты, думаю, какая: один на один молчишь, робеешь, а на людях так смеешься. Ладно, сейчас я тебе я при людях покажу, зачем каждый день на поле бываю. Как будто я людей испугался». В общем сгреб я ее в охапку, да и поцеловал. Она бьется, отворачивается, да от меня и мужику не легко отбиться.

Девчата визжат, смеются, а я целую, и больше ничего. Вижу — сейчас заревет — выпустил. Стоит она красная, трепаная, косынка на спину сбилась. «Вот гляди сколько гречки стоптал, сколько вреда наделал», — сказала она. Я отвечаю, что, мол, ничего, пользы больше принес. Ведь помогал им. «Помогал! Как увидел, что гречка рекордная растет, так и начал про свою помощь звонить. А ты вспомни, что на собрании городил». Я начал было отвечать, а она и говорить не дает: «Нужна нам твоя помощь, как пятое колесо. И без твоей помощи обойдемся. А то как увидел гречку, так и начал подмазываться к чужому делу». Хотела она меня обидеть или так, сгоряча сказала, не знаю, но меня ее слова словно ударили. «Ты, говорю, смотри не заговаривайся, Дуська. А то ни разу больше не подойду». — «А я тебя и сама на свой участок не пущу. Знаю — чужими руками хочешь почет заработать?» Еще сильнее ударили меня ее слова, и, чтобы не сказать чего-нибудь дурного, я в кровь закусил губу, но поднял гребень, сунул его Дуське в руку и только тогда ушел. «Ну, все, думаю, пускай сами работают».

И в тот же день, как нарочно, хватились девчата, что пчел нехватает для опыления этой гречки. Стали ездить в колхоз «Победа», вон туда, за реку, просить, чтобы пасеку переставили на наши поля. А в «Победе» не дают! И председатель ездил, и Павлушка на своем велосипеде, и сама Дуська — не дают. Вижу — дело плохо. Председатель ругается. Дуська ревет. А мне ехать в «Победу» никак нельзя. Дуська подумает — подмазываюсь. Но на другой день решился. Взял вечером нашу полуторку и поехал в «Победу», у меня там дядя двоюродный живет, Федор Никитич, у него пасека на двенадцать ульев. Сидел я у него часов до одиннадцати, объяснял, что ему же самому будет польза. Ведь гречишный мед — самый сладкий. Дядя то соглашался, то нет. А его жена, Пелагея Степановна, вовсе не соглашалась. Наконец она ушла спать, а одного-то Федора Никитича я уговорил быстро. Погрузили мы с шофером колоды, привезли

ночью, и тут же, за ночь, поставили их на гречишных полях. Я попросил шофера не говорить никому, а особенно Дуське, о том, что это я привез, и пошел в избу. Устал я тогда сильно, вошел в горницу и сразу, не раздеваясь, кинулся спать. Немного поспал, слышу — будят. Встряхнулся. В избе светло. Мамы нет. А около постели стоит Дуська и глядит на меня так, как еще никогда не глядела.

— Леша, — говорит она, — кто ульи привез?

— Не знаю, — отвечаю я и поворачиваюсь на другой бок.

— Ты только не сердись, Леша, — сказала она. — Пелагея Степановна приехала.

— Зачем?

— Ульи обратно забрать. Ругается.

— А ты не давай! Федор Никитич хозяин.

— И Федор Никитич с ней здесь, на поле.

— Ну и что?..

— Что же. Он грузит, а она командует.

— Эти ульи, кажется, Василий Иванович — шофер — привез. Сходи к нему, пусть он разберется.

— И Василий Иванович там. Ничего не помогает.

Я хотел было вскочить, но Дуська нагнулась и прислонила к моей щеке свою холодную щеку. Потом сказала на ухо: «Хороший ты, Леша, красивый ты, да разве можно так-то, при всех…» и выбегла на улицу, чуть маму в дверях с ног не сбила.

Я сел на кровати. «Наконец-то, думаю, ей моя физиономия приглянулась». Мама вошла с подойником, поглядела на меня и встала как вкопанная. «Что это с тобой, Лексей?» сказала она. «А что?» — «Посмотри-ка в зеркало…» Я глянул и ахнул. Вся морда перекошена. Пчелы ночью перекусали. Губа вздулась, под глазом вот этакая шишка голубая, ровно чернилами вымазан… Дуська, увидев такую морду, сразу, конечно, догадалась, кто пчел привез, а ничего не сказала. Хитрая. Ну, умылся, пошел на поле. Федор Никитич со своими пчелами уже уехал. Девчата стоят, руками разводят. Но скоро вышли из положения. Надумали они искусственно опылять гречку — веревками. Навешали на веревку тряпок, взялись за концы и тянут тряпки по цвету. Опыление получается не хуже, чем от пчел… Да тебе слушать неинтересно про эту нашу сельскохозяйственную технику…

Алексей умолкает и начинает аккуратно собирать яичную скорлупу в бумагу. Солнце уже высоко, и снова видно трубу кирпичного завода, розовую, как очищенная морковка, и словно вычерченную на небе мачту высоковольтной передачи. Река вздувается…

— Вот она, и машина идет, Васька из «Первой пятилетки» едет, — говорит Алексей. Я еще ничего не слышу, но радостно начинаю собираться. Вскоре действительно подходит машина. В кабинке, к сожалению, два человека. Я гружу рейки, треногу, теодолит и, попрощавшись с Алексеем, забираюсь в кузов. Мы едем весенними полями и рощами, и я долго думаю о новой красоте человеческой…

1949.

ФУТБОЛ

У насыпи, возле семафора, Николка, Петя и остроносая девочка Люся, коротая время, играли в чижика…

Пете было не больше тринадцати лет, но сильная воля уже проглядывала в его узких серых глазах. Ребята его слушались и заметно побаивались. Играл он от скуки, небрежно забрасывал заостренную с двух концов палочку толстыми, успевшими огрубеть от работы пальцами в квадрат, начерченный на земле, бил, почти не глядя, но все у него получалось ловко и точно.

Люся — левша — играла не хуже мальчиков. Она умела драться, и на обоих ее коленях виднелись болячки, похожие на изюмины.

Николка играл с полной серьезностью и дотошно следил за правилами. Он стоял, настороженно приоткрыв рот, и все время выкрикивал: «Люська, чего ты три шага шагаешь! Петро, гляди, она камушек подкладывает! Ага, промахнулась: второй раз нельзя!»

Немного подальше лохматый парнишка пытался развязать зубами затянутый узлом шнурок своего левого ботинка. Он давно был погружен в это занятие и ни с кем не разговаривал. А еще дальше, на откосе насыпи, почти до самой станции виднелись группы мальчиков и девочек, собравшихся по три, по четыре человека. Некоторые из них, так же как и Николка, первый раз в эту весну вывели на пастьбу коз, а многие пришли просто так — посидеть да побеседовать.