По дороге в Мещеру
Шрифт:
– Какая культурная? Это ободранная земля. С карандашиком привыкли работать? Все плюсуете? А кто ваши минусы учитывать будет? Тетя Мотя или дядя Вавил? Вы просуропили канал длиной в шесть километров. Да ширина его поверху тридцать – сорок метров, да земляной отвал примерно такой же ширины. Вот и помножьте шестьдесят метров на шесть километров. Ну? Шестью шесть – тридцать шесть. Тридцать шесть гектаров прекрасных лугов выбросили кобелю под хвост. Это за тридцать гектаров болота? Да сколько тысяч обезводили? Считайте, считайте, во что обошлось ваше осушение болота!
– Вы интересно рассуждаете, – послышалось с другого конца. – Сегодня засушливое лето. А в обычное – влаги на лугах вполне хватает.
– А что делать в засушливое лето? – обернулся на тот голос
– На травополье упор делаете, – сказал Колобок. – Мы осушаем болота для пропашных культур. Или что ж, по-вашему, не следует осушать болота?
– Делайте местную мелиорацию, дренажную систему, коллекторы, водоприемники. Насосные станции стройте, наконец, если понадобится. Но не смейте разрушать окружающую среду.
– А вы знаете, во что обойдется такая мелиорация?
– Так вы что ж, за дешевизной гоняетесь? – отбивался Теплов. – Тогда вспомните, что случилось с попом из сказки Пушкина, с тем самым, который за дешевизной гонялся.
Всю дорогу потом хмурился Теплое – и в лугах, и через Оку когда переправлялись, и когда по лесным кордонам шастали, – все ворчал, поругивался. Салтыкова вспоминал:
«Идите, говорит князь, передайте глуповцам: тех из вас, которым ни до чего дела нет, буду миловать, всех иных-прочих казнить».
На озере в Гусь-Железном он даже повеселел: в камышах на разводьях было много уток с утятами, нашли мы несколько норок выхухоля возле самой воды, и не было следов ондатры и енота.
– Вы только подумайте, – говорил он мне. – Есть в нашем краю редкий, ценный выхухоль. Так, видите ли, мало этого. Дай-ка мы еще и ондатру сюда завезем. И завезли. Ондатра первым делом набросилась на выхухоля, стала изгонять его из норок и просто переводить, как соперника. Но выхухоль – редкость, и редкость – наша. Кроме как в средней полосе России, его нигде нет. А ондатра по всей земле пошла, из Канады завезли. Но к нам-то ее зачем, сюда? Чтоб выхухоль перевести? Вот пустые головы. Лишь бы отличиться, отрапортовать – развели ондатру. А зачем? На пользу это пойдет или во вред? До этого никому дела нет.
Или возьмите того же енота. На кой черт его к нам завезли? Ведь что получилось? Эта прожорливая собака пошла разорять гнездовья уток и гусей. Вред от нее колоссальный, польза – сомнительная. Вот и выходит – одна рука не ведает, что творит другая. А все оттого, что много развелось публики, которой ни до чего дела нет.
Была в нем какая-то апостольская прямота и строгость: он быстро накалялся, вспыхивал, вспоминая ерахтурскую комиссию:
– Ну что это за мелиорация? Какая это мелиорация?! Знаете, на что это похоже? На старый забавный анекдот, как мужик пошел даровой хлеб брать, да впопыхах худой мешок прихватил. Насыпает в мешок – а зерно в дыры вытекает. Некогда мешок починить – торопится, жадность заедает. Вот так и мы порой к земле, к природе относимся: все бы от нее взять, да побыстрее. Хоть в худой мешок, но толкаем. Мешок-то сначала сшейте какой следует, чтоб добро не пропадало.
Я частенько вспоминаю эти слова. И теперь вот пишу и думаю: провели в том же Клепиковском районе прекрасную мелиорацию, потратили на это дело миллионы рублей. Казалось бы, надо радоваться. И радовались целое лето… Но вот подошла осень. Заехал я в Спас-Клепики 6 октября, заморозки начинаются, зима «катит в глаза». А в полях все еще две тысячи гектаров зерновых не убрано и несколько тысяч гектаров картошки. И дождей с конца августа почти не было. Ладно, зерновые и по морозу уберут, а картошка пропала. Вот так… Миллионы рублей затратили на мелиорацию, но тысячи рублей на уборочную технику, на сушилки и прочее потратить не додумались. И гибнет, гибнет добро… на сотни тысяч… И ничего тут не сможет поделать секретарь райкома со всеми своими помощниками. Целыми днями мотаются они по полям, до глубокой ночи не вылезают из своих и чужих кабинетов. Да расшибись они в лепешку, треснись о мерзлую землю – не убрать им без нужной техники да без нужных людей вовремя урожая. Ведь не делают секретари райкомов на своих
Нет, такими зазывами да посулами серьезных специалистов не завлечь в деревню. Там нужно создавать условия не хуже городских. В той же ставропольской или кубанской деревне люди живут не хуже, а лучше, чем в городе. И особняки есть, и машины есть, и дороги есть. И никто не зазывает туда специалистов, они сами держатся. И уборка проходит в нужные сроки.
Вот такие мысли приходят в голову, когда я вспоминаю те слова Владимира Порфирьевича.
А в тот солнечный день я приехал в Гусь-Железный полюбоваться на озеро, искупаться, поплавать в нем. Доехал до речки, поднялся на бугор, глянул и… о, боже! Нет озера. По широкой впадине, окаймленной дальней опушкой бывшего прибрежного леса, текла, извиваясь, узкая, местами пересыхающая речушка. И старинной плотины, высокой, кирпичной, с чугунными шлюзами, в темных казематах которой, по преданию, разбойная баташовская братия чеканила фальшивые деньги, тоже не было. Шлюзы, регулировавшие сток, убрали, засыпали – и затянуло озеро тиной да ряской. На месте этом проходила обыкновенная дорожная насыпь; дорога делала крутой поворот, огибала белый двухэтажный барский дом, похожий на длинную казарму, заломанный чахлый парк и снова вырывалась на простор.
Главный врач детского санатория, размещенного в барском доме, показывал мне давние фотографии этого исчезнувшего озера, высокой кирпичной плотины, игрушечных торговых рядов с доисторическими портиками, водил по внутренним покоям огромного дома, заново перегороженного, приспособленного для иных надобностей. Переделка и ремонт когда-то выполнены были наспех – половицы скрипят и хлябают под ногами, двери перекошены, в оконные рамы задувает свежий ветерок.
– Сохранилась хоть одна комната от давнего времени? – спросил я. – С полами, дверями и окнами?
– Полы, двери и прочее – все порастащили. А вот стены и потолок сохранились в одном месте. Идемте, покажу.
Он ввел меня в зал, кажется в теперешнюю столовую, с белыми строгими пилястрами, с лепным потолком.
– Полы здесь были, говорят, наборного паркета, двери орехового дерева с бронзовой инкрустацией, люстра позолоченная висела.
– Жалко, – говорю, – что не сохранилось все это.
– О чем жалеть? Архитектурной ценности этот дом не имеет, – сказал доктор.
Я взглянул на него с удивлением – не шутит ли? Нет, смотрит прямо в глаза, даже с каким-то вызовом. Задиристый светлый хохолок на лысеющем лбу топырился, как петушиный гребешок.
– Как не имеет цены? – говорю. – Это ж дом! Большой, крепкий, полный дорогого убранства.
– Барские покои, и больше ничего.
– Так ведь и народу пригодились бы такие покои.
– Народу нужны другие ценности. Вы еще храм пожалейте. Теперь это модно.
– А что, не жаль храма?
– И храм цены не имеет. Архитектура путаная. Специалисты приезжали, говорят – эклектика.
– И парка не жаль?
– Парк – природа, и больше ничего. В одном месте убавилось, в другом прибавилось. В любую минуту его насадить можно.