По древним тропам
Шрифт:
Эшбай понурил голову, нежно гладил гнедка, будто успокаивая его и защищая, а у самого на глаза навертывались слезы.
Наконец Абдуманап кашлянул и заговорил тихо, но четко, словно расставляя все знаки препинания в запутанном тексте или разъясняя простую истину, которую никак не возьмут в головы непослушные ученики.
— Случилось это лет сто тому назад. Никого из вас еще на белом свете тогда не было. Немного лет и я к тому времени прожил. Вот как они, — Абдуманап кивнул на нас. — И отец готовил к скачкам очень похожего на вашего гнедого жеребца. Очень похожего. Жили мы здесь. И байга проходила там же, где и сейчас проходит. Жеребца Акжала показали перед скачкой казахским и киргизским знатокам. Мне отец велел проехать перед ними, и я проехал, остановился подальше — тогда боялись дурного глаза. Дунен-беши должны были скоро открывать скачки, расстояние — день пути. Тогда-то я и увидел, что мой отец громко спорит с главным знатоком лошадей. Отец сам был манапом, известным на всю округу чабаном. Он что-то резко сказал знатоку и полоснул кнутом по земле. Я услышал главные слова. Отец сказал тогда:
«Вас называют провидцем. Но не забывайте о своем возрасте, аксакал. Старость зоркости не подспорье. Вот увидите, Акжал придет первым!»
Я радовался за отца — его смелости и крепкой вере в нашего питомца. Поскакал с легким сердцем. После ночевки в далеком горном ауле. Утром всех участников байги выстроили в ряд, и мы поехали дальше. За аулом аксакал, который вел нас, крикнул, чтобы мы повернули коней назад, и… скачка началась. Мой Акжал уже разгорячился, и, когда я потянул повод, он встал на дыбы, будто вспугнутая птица, и сразу же взял в галоп. Я с трудом удержался. Но удержался. Не заметил даже, как вырвался вперед. Когда опомнился — передо мной никого уже не было. Конь летел стрелой, но позади меня слышался топот коней соперников. Где-то на полпути нагнал меня парень на пегой кобыле с короткой шеей. Несколько минут мы шли вровень, но вскоре пегая показала мне круп. И я стеганул Акжала. Он быстро, почти без усилий, обогнал соперницу и ушел далеко вперед, но на пологом склоне, в версте от юрт, где нас ждали, Акжал будто споткнулся, сбавил бег. Пегая кобыла настигала нас. И к черте мы пришли почти одновременно.
Я радовался, что был на полголовы впереди пегой, но мой отец плакал. Я не понимал его. И никогда раньше не видел его плачущим. Я подумал, что плачет он от радости, но это было не так. Плакал он от горя: оказывается, у Акжала порвались жилы на передней правой ноге. В толпе кричали: «Акжал на трех ногах скакал»…
После долгих споров судей первенство присудили все-таки Акжалу, но эта радость была омрачена новой бедой. Тот самый главный знаток, который спорил с отцом, сказал кадию [35] , что Акжал принадлежит ему: его украли, когда он был еще жеребенком…
35
Кадий — судья.
Абдуманап прервал свой рассказ, начал пить кумыс, ни на кого не глядя. Потупил глаза и Касымбек-ака. Остальные тоже молчали.
— Чем же это закончилось? — спросил один из незнакомцев.
— Верх вначале взял знаток лошадей.
— Он же клеветник! — сказал в запальчивости мой отец, всегда сдержанный и хладнокровный. Во время многодневного пути сюда, на высокогорные пастбища, он ни разу не повысил голоса. И с людьми говорил спокойно, уважительно, а здесь…
Абдуманап покачал головой:
— Нет. Не клеветник, а настоящий клад ума, баурым. Он ведь доказал свою правоту.
«А ну-ка скажи, какие метки знаешь на теле Акжала?» — спросил знаток моего отца.
Он назвал: шрам под гривой, где растет клок белых волос, давший Акжалу кличку «Белая грива», надколотый зуб… Назвал еще всех предков, но знаток лошадей только улыбнулся:
«Все это я знаю. И другие могут знать. Но Акжал мой. Я знаю еще одну метку, о которой ты не мог не сказать, если бы конь был твой. Под языком у него должна быть родинка величиной с горошину. Взгляните».
Помощники судей открыли рот жеребцу, еле стоящему на трех ногах, и увидели горошину…
— Черт возьми! — воскликнул изумленный Касымбек-ака, вспомнив, что и у его гнедка под языком есть горошина…
— Мой отец сказал тогда то же самое, — невозмутимо продолжал Абдуманап. — Он тогда думал вот о чем: у нас в табуне было еще несколько жеребят от Акжала — и надо ждать, когда они теперь подрастут… чтобы можно было участвовать в скачках. Акжала он не отдавал знатоку лошадей. Отец перевязывал ногу Акжалу и думал. Долго перевязывал и долго думал. А когда поднялся, сказал кадию вот что:
«Почтенный кадий. Я доверяюсь твоему справедливому сердцу и мудрости твоей. Скажу вот что. О родинке с горошину я забыл, так как сердце мое было переполнено сразившей меня бедой: конь мой остался на трех ногах. И я забыл о родинке под языком».
«Хорошо, — ответил кадий. — А откуда же знал о родинке этот почтенный знаток лошадей, если он впервые увидел Акжала?»
«Скажу, — не растерялся отец. Он ждал этого вопроса. — Когда мой сын Абдуманап проезжал мимо знатоков лошадей, Акжал два раза зевнул, открыл рот. Этого было достаточно для знатока. У него острый взгляд, и он заметил родинку величиной с горошину. Так я понимаю этого провидца… И еще. Можете спросить любого из почтенных аксакалов, и никто не вспомнит, что у знатока лошадей когда-либо пропадал жеребенок. Коня пять лет тому назад задрали у него волки, а жеребята все целы были. А если жеребенок пропал, то почему его хозяин никому не сказал об этом? Про коня сказал, а про жеребенка нет?»
— Кадий решил спор в нашу пользу, — заключил свой рассказ Абдуманап. — Посмотрите на тот берег озера — прямой потомок того Акжала. — Все повернули головы туда, куда показал старик, и увидели там ладно скроенного жеребца трехлетку-гунана. — Ты прав, Абеке, мой земляк: родниковая вода не иссякает, славный род не исчезает…
Мудрым был тот старик Абдуманап, так поразивший меня в детстве на высокогорном пастбище. Мудро и изреченье: и родник, и хороший род не должны исчезать.
Перевод Б. Марышева.
РАЗЛИВ
Много лет тому назад в одном из округов Синьцзяня, по ту сторону Тянь-Шаньского хребта, закончилось строительство большого оросительного канала. Три года работали на канале бедняки дехкане, жили впроголодь, за свой труд ничего не получали и успокаивали себя тем, что теперь на их жалкие клочки земли, выжженные солнцем, наконец-то придет долгожданная влага и они вырастят хороший урожай. Но вода, которую с огромным трудом взяли у бурной реки Тарим, не досталась таким вдовьим сынам, как Тохтахун. Посевы на его поле с каждым днем желтели все сильнее, а байские мирабы, сколько бы он ни просил их, воды на его поле не давали.
— Жди своей очереди, не мешайся, — говорили они.
Тохтахун отходил от байских прихвостней, и его сердце сжимала обида: «Я рыл канал собственными руками. Сколько же можно ждать? Посевы гибнут».
В один из этих дней тягостного ожидания в селение пришла тревожная весть: вода прорвала канал и опять уходит в реку. В тот же день прискакал сотник и приказал всем молодым и старым мужчинам идти на спасательные работы.
Двадцатилетний Тохтахун заткнул за кушак кукурузный хлебец, взял свой большой кетмень и собрался в путь.