По древним тропам
Шрифт:
— Я сделаю все, что в моих силах, сын мой. Помоги тебе бог достичь своей цели. — Темно-бронзовое лицо шейха, израненное морщинами, словно кора карагача, было суровым и величавым.
В сумерках, к минарету прискакали двадцать вооруженных джигитов во главе с Таиром и Курманом. Садыку подали белого коня.
Глубокой ночью старый шейх услышал выстрелы и взрывы гранат. Он пошел к минарету. Много лет он не поднимался на верхнюю площадку, откуда в прежние времена певучим, мелодичным голосом муэдзин сзывал правоверных на молитву.
«Пятьдесят лет я не видел с высоты живой и мертвый Турфан, — думал шейх. — Живой город уменьшается и уменьшается с каждым годом, а мертвый, где мазары, где мои владения, — растет и растет…»
Медленно, долго поднимался он по глиняным, осыпающимся ступеням покосившегося минарета. Когда он добрался до верхней площадки, уже стало светать. Вдали, за старыми крепостными стенами, шейх увидел три дымных, черных костра — это горели машины хунвейбинов. Старик перевел взгляд на дорогу в торы, и ему показалось, что он видит отряд всадников. Долго, пристально вглядывался шейх, ища среди уходящих всадника на белом коне, но так и не нашел его.
А над Турфаном стояла тишина, и тишина эта показалась старому шейху самой судьбой угнетенной Уйгурии.
Перевод И. Щеголихина.
РАССКАЗЫ
МОЙ БАЯНДАЙ
Родное село всегда было для меня как само время: без начала и без конца. И все, что жило вокруг — озера, реки, луга и горы, — было создано только для Баяндая, — думал я.
Название селу дали наши деды, которые когда-то переселились сюда из каких-то других краев, древних и, по их словам, гораздо лучших, чем эта земля. К моему удивлению, старики с сожалением и печалью вспоминали шумные базары неведомой мне Кульджи, Кашгарии, старинные мечети и мазары Турфана… Я не мог понять этой печали, воспоминания не укладывались в моей голове, а грусть стариков порождала неясные и противоречивые чувства. Баяндай — только он может быть раем на этой земле, которую я жадно окидывал взором, познавая впервые.
Вдали изломанной стеной подпирали небо хвойные Алатау, вокруг дымились очаги аулов и деревень. По Кульджинке — старой караванной дороге — степенно двигались неказистые полуторки. И все это, должно быть, существовало и жило только потому, что жил мой Баяндай. Даже Алма-Ата, в которой я бывал несколько раз, казалась мне беспорядочным скопищем людей. Тревожно и неуютно было мне в этом городе, который почему-то тянул и завораживал взрослых. Здесь даже пахло как-то странно: теплой смолой, пылью и угарным дымом горящего угля.
Не было здесь милых сердцу полян, укутанных камышом и красным тальником речек, даже кони боялись этой земли. Они осторожно семенили по каменным мостовым, мелко цокая и выбивая подковами холодные искры.
А в Баяндае? О, здесь было все по-другому, не то что на конях — даже на ишаках, волах можно было гнать во весь опор, не стесняясь, не думая, что кому-то это не понравится. Зимой мы с ребятами часто сопровождали охотников, помогали им в загонах. Летом пропадали до позднего вечера в густых садах, устраивали на деревьях гнезда-нары из ветвей и листьев. Сюда по первому зову к нам, деревенским сорванцам, слетались со всей округи прирученные галки, горлинки и дикие голуби.
В те времена в Баяндае ничего не продавалось и не покупалось. Молоко, муку, конскую и воловью упряжь, семена люди запросто брали друг у друга, как будто в селе жили одни близкие родственники. Мы, дети, бегали по Баяндаю одной дружной ватагой. Обедали, ужинали у кого придется. В каждом дворе нас при случае угощали лепешками прямо из раскаленного тандыра. А дыни, арбузы и всякие фрукты мы без спроса выбирали сами на любой бахче. В те времена никому и в голову не приходило везти дыни или помидоры в город на продажу. Там такого добра было вдосталь.
Тревожными и смутными, оказывается, были 1929—1930 годы. Много говорили о коллективизации, врагах и друзьях трудового народа. Это время я помню плохо, как давний и короткий сон. Только иногда передо мной встает, словно сквозь толщу воды, неясный облик моего отца…
А детство было. Может быть, ничем не хуже и не лучше, чем у других…
В нашем доме всегда бывало много людей, особенно зимой, когда наступало лучшее время для охоты. Приезжали на санях, верхами, приходили и пешком; кто в необъятном жарком тулупе, с ружьем, кто налегке с обыкновенной дубинкой, а кто и вовсе без оружия. Но все являлись обязательно с собаками, часто с волкодавами и реже — с чистокровными борзыми.
Охотники округи шумно вваливались в ваш дом.
— Эй, Абдумуталип, что с тобой? По-моему, ты боишься мороза пуще своей жены! Но с нами-то ты выйдешь на охоту?..
— Эх, Абдумуталип, если бы твои собаки были на облаве, сыртан [25] не ушел бы!..
Дядя Усман, мои братишки Ахмет, Алижан и я сидели в передней комнате и слушали спокойный голос отца, который обычно доброй шуткой встречал гостей.
Когда охотники начинали свои разговоры, безразличным оставался только один человек — наша мать, она сосредоточенно хлопотала около казана, кочергой расшевеливала огонь под котлом и одновременно отгоняла от очага мокрых и голодных собак. Иногда, потеряв терпение, она молча вышвыривала в сени лисьи, волчьи шкуры, от которых во все стороны расползались полчища блох. Они настигали нас в самых укромных местах и зло впивались в тело, словно мстили за то, что мать потревожила их.
25
Сыртан — матерый волк, вожак стаи.
Отец спокойно следил за немым протестом матери, когда все зловонные шкуры оказывались в сенях, он крякал и говорил четко, но не повышая голоса:
— Рабия, сперва накорми собак, а потом уж их хозяев.
Наполнив тазики каким-то варевом, мать выносила их во двор. Мы уже были здесь, ждали с кнутами наперевес, чтобы наводить порядок в собачьей своре. Потом мать подавала гостям, они отогревались за едой, начинали смеяться, если вдруг безобидная шутка переходила в ехидный спор, отец быстро вмешивался и восстанавливал дружное застолье.