По древним тропам
Шрифт:
Туйгун настиг сыртана, преградил ему дорогу и отчаянно кинулся на него. Рядом с волком Туйгун выглядел не больше кошки. Тут подоспела и свора, собаки дружно бросились на выручку борзой, и больше я ничего не видел, только взметнулись на месте схватки вихря снега.
Прискакав туда, мы застали жуткую картину: сыртан держал в пасти Туйгуна — железные челюсти перехватили собаку поперек — и, наводя страх на свору, боком отходил к тальнику. Увидев нас, волк ринулся прямо на собак, прорвал их кольцо и скрылся в зарослях. Сыртан ушел, не выпустив из пасти Туйгуна. Наверное, собака по привычке подставила волку шею и жестоко поплатилась за это.
Только в глубине тугаев волк бросил изжеванного Туйгуна. Чабан нашел собаку, вынес ее на руках. В Туйгуне еще теплилась жизнь, и, заметив это, чабан чуть не заплакал. Тогда отец сказал чабану, что он может приехать к нам и выбрать себе любую собаку.
Всю зиму сыртан мстил людям за убитую подругу. Он передушил лучших чабанских собак, разметал по степи несколько отар, потрепал табун лошадей. А самого табунного жеребца изодрал так, что еще долго потом шкура на жеребце висела клочьями.
Подсчитав убытки от сыртана, отец не на шутку разозлился. Он расставил вокруг всех чабанских зимовок капканы, обложил ими звериные тропы. Теперь, куда бы отец ни собирался, в стволах «зауэра» были патроны только с картечью.
Однажды после очередной проверки капканов отец принес домой… волчью лапу.
Он сказал, что это лапа того самого сыртана. Волк перегрыз собственную лапу, угодившую в капкан…
— Теперь он будет еще коварнее. Надо звать Мекен-Тамура с его беркутом, — рассудил отец.
К Мекен-Тамуру отец отправил меня. Старый дрессировщик беркутов жил далеко, верстах в двадцати за Александровской, и, признаться, я побаивался предстоящей дороги. Мне все мерещилось, что встреча с обозленным сыртаном неизбежна.
Старик встретил меня как именитого гостя, велел хозяйке накрыть стол, подать чай для разговора. А сам, обращаясь ко мне только почтительным словом «мирза», начал расспрашивать о благополучии нашего села, о здоровье баяндайцев, о том, хороша ли была добыча на последней охоте. Я отвечал рассеянно, невпопад, потому что во все глаза разглядывал висевшие на стенах шкуры волков, лис, камышовых котов и ждал момента, когда наконец можно будет рассказать о цели приезда. Но, видимо, Мекен-Тамур чувствовал, что меня прислали неспроста, и, соблюдая древний обычай, продолжал расспрашивать обо всем по давно заведенному порядку. У меня конечно же не хватило терпения вести себя так, как наказывал отец.
— Не торопись с этим проклятым сыртаном, веди себя степенно, расспроси от моего имени аксакала обо всем, как положено. Не забывай, чей ты сын! — наставлял меня на дорогу отец.
Но разве разумно битый час говорить об упитанности какой-то коровы, если проделки сыртана давно не дают никому покоя?! И потом, на пути к аксакалу я рассудил, что, если он настоящий охотник, значит, история с волком должна интересовать его в первую очередь. И я прервал неторопливый поток вопросов Мекен-Тамура, спросил напрямик:
— А как ваш беркут? Что, он еще силен в охоте?
— Птицей сам интересуешься или отец велел спросить?
— Весь Баяндай ждет вас, Мекен-ата!.. — Тут уж меня прорвало, и я, захлебываясь от нетерпения, рассказал все, что случилось у нас.
— Знаю-знаю, мирза, — сказал охотник. — В свое время я встречался с папашей этого бандита. Так и ждал появления его лютых потомков!
Я горячо подтвердил догадки старого охотника.
Когда мы вошли к беркуту в отдельную холодную комнату, Мекен-Тамур показал мне на левую лапу птицы. На большой коготь правой лапы был надет и привязан к запястью тесемкой из сыромятной кожи стальной крюк. У меня мороз пробежал по телу, когда я представил, как эта загнутая стальная игла вонзится в загривок сыртана.
Беркут выглядел отлично, был сильный, подтянутый. Перья лежали плотно, одно к одному, словно были отлиты из металла. Увидев нас, беркут заволновался, распустил крылья, заклекотал. Его янтарные, с зеленоватыми нитями глаза остро блеснули.
— Хорошо, что я не накормил его до отвала, — сказал Мекен-Тамур и надел на глаза птицы колпачок.
Вдоволь налюбовавшись беркутом, я решил, что теперь-то сыртану наверняка пришел конец.
Через два дня, на рассвете, мы выехали из Баяндая. До поздней ночи сельчане, собравшиеся в нашем доме, толковали с Мекен-Тамуром, рассказывали такие истории, что хочешь спать — не уснешь. Теперь у меня слипались глаза, я тер лицо, щипал себя за нос.
Опытные охотники знали, где надо искать сыртана, они сразу же направили лошадей к слиянию двух речек, туда, где громоздились непролазные буреломы из ченгеля, тальника, чия. Десятки собак устроили в зарослях оглушительный гвалт и вынудили сыртана показаться на открытом месте. Волк помчался к берегу Или. Но сейчас же Мекен-Тамур снял с беркута колпачок, и птица рванулась в небо, почти отвесно набирая высоту. Я слышал, как крылья беркута с тягучим посвистом рассекают воздух.
Заметив своего заклятого врага, сыртан круто изменил бег и опять направился к зарослям. Волк знал, что здесь он будет в безопасности, а если беркут и успеет сесть ему на спину, то в зарослях обязательно ухватится одной лапой за какой-нибудь куст — и тогда волк разорвет птицу на две части.
Все скакали наперерез волку, а беркут уже падал на него… Незаметно я оказался впереди всех и, замирая от страха, преградил сыртану путь.
Беркут ударил сыртана грудью — на солнце хищно блеснул стальной коготь — и, взметнув снег, уперся хвостом в землю. Когти вошли в волчий круп, и я услышал хруст… Сыртан застонал и задрал морду к небу. А беркут только этого и ждал, он моментально высвободил одну лапу и вонзил уже окровавленные когти в морду сыртана и притянул волчью голову к задним ногам. Хрустнули кости волка, и в следующий миг он обмяк и затих…
Мекен-Тамур медленно сошел с коня, достал из-за голенища сапога нож и вонзил его под лопатку сыртана. Все было кончено. Старик помог беркуту вытащить когти из тела волка, опять надел на глаза птице колпачок. Только вздыбившиеся перья беркута долго подрагивали да на кончике его кривого клюва ветер трепал клочок дымчатой волчьей шерсти.
Следующей осенью я должен был идти в школу. Об этом мне напоминали все чаще и чаще, и потому в течение зимы, я не пропустил ни одной охоты. Но отошла эта пора, осел и посерел снег, как-то вдруг, разом, вспучился на реке лед и сошел, растаял в потоках пузыристой вешней воды. И весной я часто бродил один по местам зимней охоты, каждый раз с таким чувством, словно было это в последний раз, словно я должен был уехать из этих мест и никогда больше не вернуться.