По эту сторону Иордана
Шрифт:
— Какие там братья Бруки, это сестры-рубашки. Да у нас мужиков и в заводе нету.
— Мужиков? Икарим [12] ? В заводе. Агрикультурный работник в бейт-харошет [13] . У вас нет? Но это не отыгрывает роль. Это не бегед авода [14] . Не трудовое платье.
— Да что уж ты думаешь, я и рубашки не видела? Не надо нам рубашек, нету у нас в семье мужиков, ну, мужчин, мужеска пола. Бабы одни, женщины, понимаешь?
12
Икарим ( ивр.) —
13
Бейт-харошет ( ивр.) — завод, фабрика.
14
Бегед авода ( ивр.) — рабочая одежда.
Понимает. Сочувственно крутит головой, но не уходит. Смотрит даже, куда бы присесть. Баба Неля стоит твердо, неужели он и на это не поглядит, плюхнется? А ноги гудят-гудят, на месте стоять хуже всего. Рубашки обратно в мешок сложил, опять со списком сверяется:
— Рувински Элена — твоя дочь? Сколько лет?
— Внучка, — бормочет баба Неля, — тебе-то на хрена…
— Как, извиняюсь?
— Внучка это моя, внучка, — выкрикивает баба Неля.
— А, внучка, маленки. А Валентина?
— Дочь.
— Сколько лет?
Мужичок здоровый, крепенький, но года сорок три-сорок четыре наверняка есть. Попробовать, что ли? Валентина, тетеря сонная, не так уж плохо сохранилась.
— Сорок пять.
— О, — опять в список: — И Элена, ее дочь. А кто такое Рувински Юлия?
— А это Лены, моей внучки, дочка.
— О? Внучка дочка? Сколько лет?
— Да маленькая она, совсем девочка.
— О! Я хочу с удовольствием познакомиться.
— С кем, с Валей?
— Да… что имеет маленки дочка. И совсем нет мужика.
Неужто неженатый? Вряд ли. Но проверить стоит.
— А вы что, тоже одинокий? Никого нет?
Оскорбился, покраснел даже.
— Как это значит, никого нет? У меня все есть, семья есть, дом есть, эсек [15] есть, рехев [16] есть… Моя папа-мама здесь от мильхемет hашихрур [17] , от войны по освобождению… через Польшу…
15
Эсек ( ивр.) — дело, бизнес.
16
Рехев ( ивр.) — автомобиль.
17
Мильхемет hашихрур ( ивр.) — освободительная война (1948 год).
Дальше баба Неля не слушает. Все у него есть! И туда же, на знакомство набивается, бесстыжие его глаза. А ты кто такая, одергивает себя баба Неля, мораль тут наводить? Против своего же интереса. Только разозлила, а зачем? Ну, теперь польсти, польсти.
— Вы, значит, здесь родились? А как хорошо по-русски говорите.
Расплылся сразу, заскромничал:
— Нет, я кцат [18] , мене-более.
Сейчас скажет: «Когда родители не хотели, чтоб я понимал, они говорили по-русски»…
18
Кцат ( ивр.) — немножко.
— Когда папа-мама не хотели…
Что в них приятно, быстро отходят. Вообще, по виду добрый человек. Валентине, нескладехе, разве свободного найти? Это, может, Леночке, дай-то бог… А человек местный,
— А как вас зовут, я даже и не спросила?
— Цви, но по-русски Гриша, пожалуйста. Так вот, у нас есть мивца…
В комнате крикнула что-то Циля, но глухо, не разобрать. Баба Неля заторопилась, заговорила погромче:
— Да вы, Гриша, про мивцу лучше девочкам расскажете, они лучше поймут. Заходите вечерком в гости, все дома будут.
Гриша на возглас оглянулся, с ноги на ногу переступил, но спросил только:
— Этот вечер в гости?
— Этот, этот, сегодня.
И снова осторожно к выходу его, к выходу. Он двинулся, бормочет:
— Я с удовольствием хочу… — а сам прислушивается.
Посмотрим, какое от тебя будет удовольствие.
И снова Циля крикнула, да близко совсем.
Баба Неля оглянулась — а Циля в дверях стоит, большая, тощая, пилотка набекрень, ночная рубаха на животе комом заправлена в трусы, ноги голые, в одной руке костыль, другую вытянула прямо на Гришу, и громко говорит:
— Мир фурн!
— Циля, ты что?
Гриша от самой двери тоже оглянулся:
— А, вот это ваша мама?
Баба Неля сжала зубы:
— Да, вот это моя мама.
Что, красиво?
Шалом, шалом — задерживаться больше не стал.
— Что же ты со мной делаешь, Циля?
Циля уцепилась свободной рукой за косяк, потрясает костылем в сторону двери:
— Мир фурн, мейн кинд!
— Вот, родную дочь женатому подложить хочу, а ты спугнула!
— Мир фурн, мир фурн!
— Да будет тебе, куда фурн-то? Приехали уже.
— Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш! [19]
Мир фурн… Впервые баба Неля услышала эти слова лет тридцать назад. Циля, коммунистка пламенная, соображала, однако, хорошо. Подошло ее время, и как жарко верила, так же и перегорела. Но место пусто оставалось недолго, она загорелась новой идеей: Израиль. У них там как раз недавно была большая война, они победили с треском, и вскоре после этого Циля объявила: мир фурн! Едем! Откуда только идиш у нее взялся, баба Неля никогда и не думала, что мать знает идиш. Стала зажигать свечки по субботам, молитвенник раздобыла, благословляла трапезу. Циля была еще тогда главным двигателем семьи, таким же, каким после нее стала баба Неля, а теперь незаметно, но цепко эту роль перехватила Леночка, Валентина на эту роль никогда и не претендовала. Циля тогда суетилась, встречалась с какими-то людьми, ездила в Прибалтику, узнавала. Леночка будет расти среди своих, ликовала она шепотом, пустив воду в ванной. Но семейная власть уже уходила из ее рук, а баба Неля не очень-то верила рассказам о райской заморской жизни, какие еще там свои, а затея опасная, неизвестно, в какую сторону и поедешь, и вообще, жилось им тогда сносно, маленькая Леночка росла здоровая и веселая, от добра добра не ищут, а Валентина и подавно, лишь бы не двигаться. Так тогда никуда и не двинулись, только Циля, услышав, что уехал очередной знакомый, вздыхала: мир фурн…
19
Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш! ( идиш) — едем в Израиль, на святую землю!
С этим затаенным «мир фурн» и прожила все тридцать лет. А когда жизнь стала совсем плохая и решили, теперь уже по Леночкиной инициативе, все же двинуться, той Цили уже не было, а эта вроде бы и не заметила перемещения, и не порадовалась своей победе.
Всю вторую половину дня бабе Неле не то что прилечь — присесть как следует не приходится.
Циля в конце концов поддалась на уговоры, села за стол в кухне, но так ничего и не съела, только извозилась вся и запросилась в постель. Обмыла ее, уложила, сделала укол, даже по голове погладила. Циля стянула подушку с соседней Валиной кровати, подбила себе под шею, прикрыла глаза. Баба Неля на цыпочках пошла из комнаты, за спиной раздалось отчетливое: