По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России
Шрифт:
Лето 1945 года принесло мир союзникам Польши, но не самой Польше. На наших глазах нашу родину, в которой орудовала Красная армия, втискивали в смирительную рубашку советского режима. Польские солдаты чувствовали себя преданными. Но в молодости мало времени для дел государственной важности. Я мечтал о длительном увольнении, и наше местоположение вблизи как Каира, так и Бейрута прекрасно для него подходило.
Сначала я поехал в Каир к дяде Хенио, который переехал вниз в пансион Буйновской. На сей раз я был один, и это позволяло мне проводить больше времени с дядей. Я любил находиться в его обществе. Дни я проводил в бассейне, а вечера в «Гроппи», часто с дядей Хенио. По вечерам мы беседовали и выпивали. Мне нравилось, что со мной обращаются как со взрослым.
Затем был Бейрут. Тем летом тамошняя польская jeunesse dor'ee [51] (в основном студенты двух бейрутских университетов) отправилась на горный курорт Блудан, и мать попыталась уговорить меня поехать с ними. Я отказался, предпочитая остаться с ней в городе, где она тогда была администратором Польского дома. Для меня это была возможность полностью завладеть ее временем. Но была и другая, совершенно эгоцентрическая причина моего нежелания бежать от жары средиземноморского порта. Я был недостаточно уверен в себе, чтобы оказаться среди светски искушенных незнакомцев. Мать — как всегда, все понимавшая — организовала мне альтернативные развлечения. Благодаря ее связям нам с Анушкой разрешили пользоваться частным кортом г-на Баярда Доджа (из автомобильной компании), президента Американского университета. Кроме того, она достала для меня пропуск в Клуб французских офицеров, Bain Militaire, у которого имелся частный залив, где можно было плавать и загорать, не опасаясь встретить знакомых.
51
Золотая молодежь (фр.).
В конце августа моя сестра Тереска собиралась отвезти дядю Хенио (который нуждался в отдыхе) в Блудан. Я бы тут же присоединился к ним, но этот второй шанс появился слишком поздно. Через несколько дней я должен был быть в лагере и начинать занятия в Лицее II (Lyceum II). Наступал последний год моего военного обучения.
Lyceum II теперь стал Первым взводом, самым старшим в школе, а я был назначен командиром взвода. Это было непростое назначение. Среди командных должностей, доступных для кадетов, самым удачным способом познакомиться с положением лидера было командование отделением. Оно было наименее обременительным, поскольку ограничивалось маленьким подразделением в рамках одной палатки, и в то же время предоставляло полную независимость, потому что на этом уровне не было старших командиров. На другом конце спектра была должность младшего старшины роты. Она была самой трудоемкой и совсем не предполагала независимости, так как означала ежедневный диалог со старшим представителем сержантского состава роты. Короче говоря, это была прекрасная подготовка, но на сержантском, а не офицерском уровне. Потенциально самой трудной была должность младшего командира взвода. Здесь от кадета требовалось навязывать свою волю своим товарищам при незначительной помощи (предоставляемой по особой просьбе) от старшего командира, который в то же время являлся классным руководителем. Возможности научиться чему-нибудь здесь были огромны, так как должность предполагала беспрепятственное общение со старшим командиром. В моем случае старшим, к которому я был прикреплен, был доктор Казимир Лиц, ученый, который с удовольствием предоставил мне полную свободу, возможно, даже слишком много свободы — не будем забывать, что я был на два года младше своих коллег и подчиненных.
Мне действительно пришлось непросто. Чтобы предоставить равные возможности всем и не ставить под угрозу академическую успеваемость, командир первого взвода менялся каждую четверть. Когда мне на смену пришел Янушек Яжвиньский, я с новыми силами обратился к подготовке к матуре. Потом, после выпускных экзаменов в мае 1946 года я снова вернулся к командованию взводом. Участвовать в подготовке выпускных мероприятий подразделения было очень приятно. Должен признаться, что не ожидал этого последнего повышения, но оно меня очень порадовало.
Программа Lyceum II включала в себя новый и экзотический предмет — «Введение в философию». Вместе с ним к нам пришел самый изысканный из преподавателей со стороны, доктор Станислав Капишевский из Ягеллонского университета. Он был всегда безукоризненно вежлив, но однажды утратил свое хладнокровие. «Господа, — сказал он (эта форма обращения напоминала старшину и потому мгновенно приковывала к себе внимание), — господа, вы — сборище кретинов» (Panowie sa banda kretin'ow).
Этот предмет и преподавательская манера Капишевского захватили мое воображение. Я начал читать какие-то книги по теме, чему немало способствовал старый друг отца по Луцку Станислав Вненк, который теперь был одним из администраторов штаба. Под его руководством я принялся даже за Бертрана Рассела. Я хорошо помню свое первое ощущение умственного изнеможения.
На уровне штаба (я имею в виду штаб всех польских военных школ, одной из которых была наша) мы наблюдали перемены. Полагаю, они происходили в связи со смещением польского правительства влево от центра. На смену нашему отцу-основателю подполковнику Бобровскому пришел подполковник Рызиньский. Вскоре после этого командующий школой майор Кульчицкий был смещен, чтобы освободить дорогу социальному эксперименту Рызиньского: отмены особого статуса кадета во имя равенства. Далее был предпринят ряд шагов, целью которых было размывание официальных различий между нашей и другими школами, различий, которые сознательно культивировал предшественник Рызиньского и поддерживал сам генерал Андерс. Ситуация вышла из-под контроля, когда на каком-то официальном мероприятии Рызиньский приветствовал нас (как принято в польской армии): «Czolem Junacy!». [52] Пятьсот молодых людей, положивших немало сил на то, чтобы перейти из категории юнаков (молодых солдат) в кадеты, вместо «Czolem panie Pulkowniki!» [53] ответили гробовым молчанием. На этом сотрудничество закончилось. Наказать школу было невозможно: как можно наказать 500 человек на плацу? До самого конца существования школы (то есть до июля 1947 года) предпринимались закулисные дипломатические попытки спасти положение, но тщетно. После этого судьбоносного столкновения мы практически не видели полковника Рызиньского.
52
Здравствуйте, юнаки! (пол.).
53
Здравия желаем, господин полковник! (пол.)
Моя мать знала, что мы с Витеком Ярмоловичем близкие друзья, и пригласила его встретить с нами Рождество 1945 года в Бейруте в «Белом доме». Это было новое общежитие для польских девушек из ATS, которых армия направила на учебу в Американский университет в Бейруте (генерал Андерс, как обычно, заботился не только о военных делах). В течение осени мать занималась организацией «Белого дома», и теперь на ее попечении находилась большая группа молодых девушек. Для шестнадцатилетнего кадета, еще не обретшего уверенности в себе, перспектива была пугающая, и я был рад компании Витека. И именно он стал героем дня, когда однажды загорелась елка в зале. Витек первый примчался с ведром воды и таким образом снискал славу и поклонение со стороны подопечных матери.
В конце мая мы сдавали выпускные экзамены. За этим последовал ряд непростых устных собеседований, которые закончились 6 июня. Я снова получил высшие баллы по всем одиннадцати предметам, я снова был отличником, что напомнило мне о Николаевке… Самое радостное «отлично» было по физкультуре, для меня очень важной области. Я долго шел к этому. Меня объявили Primus (первым) в старшем классе и отпустили в длительное увольнение в Бтехней, деревню друзов в горах над Бейрутом, где проводила лето моя мать.
Этот восстановительный отдых был прерван внезапным приказом немедленно возвращаться в лагерь. Я должен был маршировать перед генералом Андерсом, который приехал в Барбару отметить вместе со школой закат ее пребывания на Святой земле. По этому поводу я получил от него свой аттестат (матуру) со следующим напутствием: «Подтверждаю, что генерал-лейтенант В. Андерс, командующий Вторым Польским корпусом, посетил лагерь Барбара по завершении школьного 1945–1946 года, подписал этот аттестат и лично вручил его кадету Михалу Гедройцу в знак его примерного поведения и успехов. Подписано: В. Виньярский, майор, командующий кадетской школой».
Это был второй визит Андерса в школу за короткое время. Он был у нас всего за несколько недель до этого, перед выпускными экзаменами, чтобы попрощаться с нами перед тем, как его Второй корпус передислоцировался из Италии в Англию. Хотя мы и рассчитывали в следующем году влиться в ряды наших старших товарищей, прощание было болезненным, потому что оно знаменовало начало конца необычного педагогического эксперимента. Пятая была «почетной ротой», и вымуштрованные старшиной Вильчевским, мы показали себя, как никогда раньше. По этому случаю меня временно снова поставили во главе взвода. Это была великая честь. Это событие стало объектом нападок в польской коммунистической прессе, подпевающей Советскому Союзу. Красные писаки называли нас «янычарами генерала Андерса». Оскорбления означали признание поражения. Народная Польша явно утратила надежду заманить нас обратно в когти своего хозяина — НКВД. Предположение, что мы обладаем статусом легендарных штурмовиков нашего командующего — хотя оно и было преувеличением, — исполнило «янычаров» чувством глубокого удовлетворения. Кроме того, это подпитывало наши отчаянные надежды на то, что в не самом отдаленном будущем нам предстояло какое-то боевое задание под его командой. Надежды, которым не суждено было сбыться.