По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России
Шрифт:
Утомительная процедура посадки оживлялась присутствием капитана Дзедушицкого, семья которого, достойная во всех остальных отношениях, отличалась эксцентричностью. Было обнаружено, что он с трудом несет невероятно тяжелую ручную кладь. На вопросы он отвечал, что несет наковальню, с которой никак не может расстаться. «Если ударить по ней, — сказал он, — она отзывается прекраснейшим звуком!» По-видимому, он пронес ее через Сибирь и Среднюю Азию. Англичане, умеющие ценить эксцентричность, позволили ему взять ее на борт.
Польский контингент был многочисленным, и капитан потребовал постоянного переводчика. Выбор пал на меня, и я получил работу и удобный угол в рубке, рядом с капитанским мостиком. Мне было велено все время быть наготове и дублировать все объявления на английском по громкой связи. Этого было достаточно, чтобы уклоняться от учебных тревог, соревнований по перетягиванию каната и тому подобного. Зато была масса возможностей читать, болтать с девушками и наблюдать за летучими рыбами с шезлонга на палубе. По ночам в баре валлийские гвардейцы начинали петь по любому поводу. Их спонтанный хор был великолепно согласован. Гладь Средиземного моря могла сравниться с деревенским прудом, и я, зная, что мать и Анушка должны последовать за мной в ближайшие месяцы, чувствовал себя в гармонии с миром, каково бы ни было наше будущее.
На Гибралтаре мы надели боевую форму, и к Бискайскому заливу нам велено было подтянуться. Но даже Бискайский залив был к нам добр. 1 августа 1947 года корабль «Империя Кен» вошел в Саутгемптон. Потом мне сказали, что это был «банковский выходной». Из утреннего тумана вынырнула высокая фигура в форме и в цилиндре в тон. Я ткнул английского соседа у борта и поинтересовался, что это за загадочный тип.
Он с гордостью ответил: «Это наш полицейский».
Это туманное утро банковского выходного в доках Саутгемптона ознаменовало начало моей новой жизни.
Послесловие
Стах, муж Терески, встретил меня в Англии. Он тут же отвел меня к портному, чтобы с меня сняли мерки на твидовый костюм. Это был очень щедрый жест, потому что помимо расходов он тратил на меня свой собственный драгоценный талон на одежду. Но это было только начало. Осознав, что моя заявка на университетский грант застопорилась в византийских коридорах комитета по образованию поляков в Великобритании, он сам обратился по моему делу к властям на основании моих успехов в кадетской школе. Результат последовал быстро. Мне предложили не просто грант, а выбор между британской армией и британским университетом. Моя мать позаботилась о том, чтобы я выбрал второе. Я получил диплом по аэронавтике и прикладной математике в Лондонском университете.
Без помощи Стаха начало моей гражданской жизни было бы гораздо тяжелее. Но он на этом не остановился: когда мать и Анушка наконец переехали в Англию, он предложил им пристанище в своем скромном доме в пригороде Лондона.
В 1951 году моя старшая сестра Анушка вышла замуж за Адама Перепечко, агронома из Вильно, бывшего офицера польской армии на Западе. Они скоро уехали в Южную Родезию в поисках лучшей жизни. Спустя два года за ними последовали Тереска и Стах.
В 1948 году мы наконец получили определенные известия об отце. Произошло то, чего мы боялись; надежда, которую мы так долго лелеяли, наконец угасла. В течение последующих сорока лет, повзрослев и пережив тот возраст, до которого дожил он, я сложил воедино драгоценные фрагменты последних месяцев его жизни.
Первого апреля молодого польского курсанта офицерской школы по имени Юлиуш Ясевич бросили в застенок Минского централа, в камеру, каких много. В письме, которое он написал мне из Рединга 24 сентября 1957 года, он рассказывает, что увидел: «Около 120 заключенных на площади 20 на 25 футов, одно маленькое окошко под потолком, почти полная темнота, невероятная жара и духота (несмотря на попытки закачивать воздух насосом). Днем истощенные, полуголые заключенные регулярно скандируют: "Воздуха!" — когда останавливается насос; ночью мы лежим, как сельди в бочке, на каменном полу, пытаясь подальше держаться от стен, около которых люди облегчаются, потому что параша переполнена. Когда заключенных выводят на прогулку во двор, они теряют сознание от избытка кислорода».
При таких обстоятельствах 2 апреля 1940 года Ясевич познакомился с моим отцом, за тринадцать дней до того, как наш поезд остановился в Минске по пути в Сибирь. Цитирую письмо Ясевича: «На второй день я имел честь познакомиться с сенатором Гедройцем. Несмотря на обстоятельства, он еще неплохо выглядел и был полон оптимизма… Я помню его длинную шубу… Он подробно меня расспрашивал о последних новостях». К несчастью моего отца, среди заключенных были белорусские стукачи, которые, по-видимому, знали о его довоенной деятельности и положении. Они сообщили НКВД, и начались допросы в советском стиле. После первого раунда, продолжавшегося несколько дней, он вернулся в камеру сильно ослабевшим. Он рассказал, что его держали в комнате, где было по колено воды. За этим быстро последовал второй тур пыток, продолжавшийся дольше. На сей раз он вернулся в ужасном состоянии, опухший настолько, что его было не узнать. Вскоре после этого моего информанта перевели в другую камеру.
У меня есть еще лишь одно свидетельство о моем отце в это время, от Влодзимежа Хаютина-Хатвина, его сокамерника, с которым я встретился в Лондоне в 1978 году. Отец говорил с ним о своих детях и признался, что был с ними слишком суров: «Вот о чем я жалею больше всего в жизни». Он сказал это со слезами на глазах…
Гражина Липиньская в книге Je'sli Zapomne о Nich… [63] (Paris 1988, рр. 122,129) сообщает, что в начале 1941 года сенатор Гедройц содержался в камере смертников. НКВД не торопилось с казнью. Затем, в воскресенье 22 июня 1941 года Германия нанесла свой удар. Наступление Вермахта на восток было стремительным, и остававшихся в живых заключенных Минского централа погнали по дороге на Могилев. Сегодня эта дорога называется Дорогой смерти. На ней, не доходя до небольшого городка Игумена (советская власть переименовала его в Червень), отец погиб от пули энкавэдешника. Об этом имеется свидетельство очевидца, подполковника Януша Правдзиц-Шлаского, опубликованное в сборнике Zbrodnia Katy'nska («Катынское преступление»). «По дороге мы помогали (Тадеушу) Гедройцу, председателю регионального суда Луцка, сильно страдавшему от астмы. Наконец, увидев, что он подвергает нас опасности из-за остановок, он попросил нас оставить его. Поняв, что у него не осталось силы и мы уже не можем ему помочь, мы выполнили его желание и оставили его у дороги. Мы видели, как его застрелили». Убийство, по всей вероятности, состоялось 26 июня 1941 года и было одним из многих, совершенных на отрезке пути между Минском и Игуменом.
63
«Если я забуду о них…» (пол.).
Литературным прообразом этого события — казнью крестьянина-философа Платона Каратаева при отступлении от Москвы в «Войне и мире» — мы обязаны перу Льва Толстого. Но есть одно различие: отец принял смерть, можно даже сказать, избрал ее, потому что хотел спасти своих товарищей-заключенных. Его последний акт личного мужества стал актом самопожертвования.
В начале 1960-х годов я поставил памятник отцу в нашем семейном мавзолее на кладбище Повонзки в Варшаве. Поскольку Польская Народная республика была зависима от Советского Союза, мемориал на Повонзках должен был быть лаконичным. Мемориальная доска с более подробной надписью была открыта в здании польского парламента в 1999 году в память о сенаторах Второй республики, погибших во время Второй мировой войны. Среди них имя моего отца. В 2002 году мой сын Мико поставил крест в память своего деда около белорусского города Игумена, где был убит Тадеуш Гедройц.
В этом повествовании часто упоминается имя генерала Андерса. Без него наша семья и еще 120 тысяч поляков, сосланных в советскую Россию, несомненно, погибли бы. Он был выдающимся генералом и незаменимым вождем для людей, попавших в беду. В то время как их «половина Европы» была в Ялте отдана Советскому Союзу, он сплотил вокруг себя армию и продолжал бороться. Его действия подкреплялись верой — как оказалось, ошибочной — в то, что война между Западом и Советским Союзом неизбежна.