По лезвию катаны
Шрифт:
Артем сложил руки рупором и еще раз попробовал до кого-нибудь докричаться. Тщетно. Вновь ответило ему лишь горное эхо, вновь бездарно, без пользы растаяло в воздухе.
В общем, не оставалось ничего другого, как идти себе и идти. Переход, судя по всему, предстоял долгий, и не следовало тратить силы впустую. Также не стоило разбрасываться и временем — хотя солнце сейчас стоит высоко и ни с того ни с сего закатываться в ближайшие часы вроде бы не собирается, но не успеешь оглянуться, как тени станут длиннее, краски потускнеют и дохнёт скорыми сумерками. А до темноты
— А в солнечной Бразилии, Бразилии моей, такое изобилие невиданных зверей…
Всем, кто мало-мальски знаком с многокилометровыми марш-бросками, известен этот способ — монотонным повторением ритмически организованных строк вгонять себя в некое подобие транса, в котором двигаешься как автомат, запрограммированный на успешное решение одной-единственной задачи, отчего и утомляешься значительно меньше обычного, и посторонние мысли голову не тревожат. Вот это, пожалуй, для Артема сейчас самое главное — ни о чем не думать, не травить себя домыслами и версиями, а только идти и идти.
— От ливерпульской гавани всегда по четвергам суда уходят в плаванье к далеким берегам, — переставляя ноги, бормотал Артем под нос слова детской песенки, неисповедимыми путями пришедшей на ум. — А в солнечной Бразилии, Бразилии, Бразилии такое изобилие…
Между тем пейзаж понемногу менялся. Деревья пошли менее кривые и более высокие, да и плотность их заметно увеличилась. Артем теперь шел по лесу, который более всего походил на лес весенний, где преобладает черная земля, а снег сохранился лишь в низинах, во впадинах, под корнями и под пнями. Вдобавок стало попадаться больше, чем наверху, камней, порой образующих внушительной высоты навалы. И таким образом увеличивался шанс обнаружить уютную пещерку. Да и воздух сделался менее разреженным, отчего дышалось с каждым новым отмаханным километром все легче. Словом, жить стало лучше, жить стало веселей, вот и ноги теперь уходили в снег самое большее по лодыжку, отсюда возросла скорость передвижения по неведомым краям, как тут не порадоваться, бляха-муха…
— Ну как же я забыл! — Артем остановился и хлопнул себя по лбу. — Я ведь так ни разу и не ущипнул себя, не убедился, не сплю ли я. А ведь положено ущипнуть, как же без этого…
Но щипки, даже беспощадные, ни к пробуждению, ни к какому-то иному развенчанию окружающей действительности не привели. Вполне реальный лес остался на своем месте, вполне реальная извилистая цепочка следов отмечала пройденный Артемом путь, вполне реальный холод заползал под трико, украшенное вполне реальными блестками. В общем, ничего другого не оставалось, как тяжко вздохнуть и снова тронуться в путь.
Прошел час… ну, или около того (Артем переместился из цирка в горы без часов, поскольку часы с собой на выступления не брал. Хорош акробат, который что ни минута будет задирать рукав трико и пялиться на часы, мол, когда же, так-растак, закончится этот чертов номер). Он безостановочно брел по лесу, погруженному в грандиозную тишину. Разве что хрустнет под ногой сучок, или поблизости
Лес был насквозь незнакомый, на родной расейский непохожий. Впрочем, откуда взяться русскому лесу в Китае… Или это все же не Китай? А если даже Китай, то что все происходящее означает? Почему, скажите, люди добрые, падая не разбиваешься, как нормальный человек, или на худой конец не проваливаешься куда-нибудь ниже и ниже, пробивая головой преграды, а перемещаешься высоко в горы? Эхе-хе, где же ты, клуб знатоков «Что? Где? Когда?», который за минуту обсуждения раскусил бы эти непонятки, как белка гнилой орех.
Сравнение с белкой пришло в голову не случайно. Упомянутая зверюшка, по зимней моде серо-шерстная, с кисточками на ушах и при пышном хвосте, сидела на ветке и глазами-бусинками таращилась на лесного прохожего.
— Кыс, кыс, — позвал ее Артем и поманил пальцем.
Но нет, не пошла белка на зов. И тем избавила воздушного гимнаста от мучительных, гамлетовских сомнений — убивать ее или не убивать. Конечно, будь он отчаянно голоден, от колебаний и следа бы не осталось, но до столь высокой степени голода пока еще, слава те господи, не дошло.
Свидание с каким-никаким живым, теплокровным существом пошло на пользу настроению. Ну еще бы, ведь он не Робинзон Крузо, чтобы тащиться от полного одино…
Он встал как вкопанный. И от неожиданности даже забыл что-нибудь воскликнуть, что-нибудь подходящее к случаю, а к случаю лучше прочего подходило что-нибудь старинное, что-нибудь из речевого обихода великих первопроходцев прошлого, вроде «Заешь меня кабан!», «Будь я проклят!» или «Двадцать тысяч отборных чертей вам всем в задницу!!!».
Тропа. Это была тропа. Прямо перед ним была тропа. Едва заметная, однако несомненная тропа. Протоптанная людьми. «Почему так сразу людьми? А зверьем не может быть протоптана? Или некими… существами?» — подпустил гнильцы внутренний голос, ныне единственный собеседник Артема.
Артем присел на корточки и вгляделся в тропу. Трудно сказать, как удавалось Дерсу Узала и прочим чингачгукам читать по лесной земле, как по книге, и после с умным видом распинаться перед бледнолицыми недотепами: кто и куда тут прошел, когда проходили последний раз и что несли за спиной, не сидел ли при этом кто-то на закорках у идущего. А вот, скажем, Артему не удалось высмотреть ни на тропе, ни по ее краям ровным счетом ничего?
— Где же вы, следы ботинок, велосипедных шин или четкие отпечатки лошадиных копыт? — тяжко вздохнул Артем. — А еще лучше оброненная туристами маршрутная карта с перечислением всех придорожных мотелей… Похоже, давненько тут никто не проходил. Но с другой стороны, думаю я, и зверье тут давненько не пробегало. Стал быть, есть надежда, что я все же угодил не на звериный Бродвей и хоть сегодня удастся не попасть под проносящиеся к водопою медвежьи и волчьи стаи, не столкнуться лоб в лоб с беспощадным оленем-шатуном или не сорвать вечернюю прогулку бешеному зайцу. Короче, все ясно…