По найму
Шрифт:
Провалы в памяти оказались весьма кстати: теперь она могла говорить все, что угодно, и не бояться изобличений: разумеется, только не надо было противоречить самой себе. Все равно никто не сможет проверить, как у нее с головой на самом деле. Постепенно черная пелена рассеялась, и, словно валуны во время отлива, в ее памяти стали выступать забытые фрагменты прошлого. Но главное никак не припоминалось.
В каком-то смысле катастрофа оказалась спасением. Она спасла репутации Констанции, Хьюи, Ледбиттера и Эрнестины. Впрочем, была ли она спасением для Эрнестины? Знал ли кто-то, кроме Констанции, что для Эрнестины это было двойным ударом? Догадывалась ли Эрнестина, что Констанция знала об этом?
Констанция оказалась в трудном положении. Ее навещали, ей писали — откликнулись почти все ее знакомые. Одни утешали
С Эрнестиной они давно раздружились, но все-таки не нанести ли ей визит? Обязательно, нашептывала ей совесть, но Констанция держала совесть в ежовых рукавицах и не очень потакала ее капризам, полагая, что совестливость, как и вино, хороши в меру. Получив много воли, совестливость может причинить немалый вред, а потому за ней нужен глаз да глаз.
Стоит ли навестить Эрнестину?
Не стоит?
Но неужели та драма чувств, в которой на протяжении стольких лет она принимала деятельное участие, без остатка отдавая своей роли (то эгоиста, то альтруиста) всю себя, обречена на провал из-за крошечной оплошности под самый занавес? Неужели взаимопонимание — пустая иллюзия и она не имеет права просто так навестить другого человека и, молча пожав ему руку, удалиться? Похоже, нет! Между двумя людьми, искренне любившими третьего, не может быть не то что родства душ, но даже элементарной откровенности: если б Констанция вдруг решила поделиться с Эрнестиной, почему она примирилась с кончиной Хьюи, она бы нанесла ей новое оскорбление, дала бы очередной повод для душевных терзаний. Рассказать Эрнестине все, как было? Боже сохрани. Напротив, надо всеми способами скрыть от нее правду. Но это нетрудно. Эрнестина на редкость простодушна: она либо витает в заоблачных высотах, либо погружается в пучины собственного «я». Эгоцентризм и романтичность совместными усилиями надежно отгораживают ее от будничной реальности. Но кто знает — вдруг между ней, Констанцией, и Эрнестиной пробежит та самая волшебная искорка, что рождается при соприкосновении душ непохожих и не связанных общим прошлым, но в равной степени умеющих тонко чувствовать и любить?
К счастью для Констанции, ее эмоции находились под строгим контролем рассудка. Но Эрнестина устроена наоборот. Ее рассудок томился в плену у чувств, и, чтобы ее убедить, рациональные доводы должны были уметь затронуть ее душу.
Констанция не знала, как отыскать такие доводы, но ей было присуще чувство долга, и теперь, когда не стало Хьюи, оно искало новой точки приложения. Констанция не видела связи (с какой стати?) между Эрнестиной и смутным воспоминанием, копошившимся в уголке памяти, но и то, и другое не давали ей покоя. Она никак не могла придумать, что скажет Эрнестине, и лишь перед самой выпиской из больницы в ее голове мелькнуло подобие догадки. В то утро Констанция проснулась от громкого настойчивого крика — ей показалось, что кричат на улице, зовут на помощь. Сначала она слышала только отдельные звуки, потом они стали складываться в слова: «Скажите леди Франклин, что я...» Больше она не слышала ничего, только это отчаянное «я» — судорожная попытка самоутверждения на грани небытия. Опознав в кричавшем Ледбиттера, она решила, что сделала два дела: поймала то самое полуосознанное воспоминание и поняла, что скажет теперь Эрнестине.
Но вскоре ее опять стали разбирать сомнения. Во-первых, что, собственно, она может передать, если конец отсутствовал. Не потому ли, что последние, самые важные слова все еще блуждают в лабиринтах ее памяти? Нет, вряд ли. Констанция чувствовала, что больше припоминать нечего: злополучный шнурок завязан крепко-накрепко; она могла поклясться, что больше ничего Ледбиттер сказать не успел. Но если так, то стоит ли идти к Эрнестине с фразой, оборванной на полуслове? Как передать просьбу Ледбиттера, не зная точно, в чем она заключалась? Но, с другой стороны, разве можно не выполнить его последнюю волю! Констанция понимала, насколько все это было для него серьезно, в этом крике он выразился весь без остатка. Жаль, нельзя было записать его на магнитофон: интонации были красноречивее слов. Но в чужих устах, за чашкой чая это прозвучит нелепо. «И это все, мисс Копторн, что вы хотели мне передать?» При всей своей кротости Эрнестина иногда умела быть убийственно высокомерной.
Какую же тактику избрать? Сознаться в грехе? Ни за что! Взять себя в руки и с наигранной беспечностью щебетать: «В каком-то смысле ему даже повезло. Все произошло так внезапно, что мы не успели испугаться... Я-то попала в больницу, но вы, конечно, были на похоронах? Даже там случаются свои комические моменты, хотя, что и говорить, все это ужасно, просто ужасно. Наверное, на похороны Ледбиттера пришла вся его родня? Я хотела послать венок — у них это принято, — но не знала, куда именно. Правда, можно было успеть навести справки — сначала, мне говорили, была медицинская экспертиза, а я к тому времени сделалась более или менее compos mentis [14] . Кстати, чуть не забыла! Ледбиттер просил вам кое-что передать...
14
В здравом рассудке (лат.).
Нет, так не годится. Констанция с трудом могла представить себя один на один с Эрнестиной. А вдруг Эрнестина откажется ее принять? Предположим, что так. Но означает ли это, что тогда она, Констанция, сможет со спокойной душой считать себя сделавшей все, от нее зависящее, для выполнения просьбы Ледбиттера?
Но все-таки, продолжала мысленно вопрошать Констанция, что же хотел передать Ледбиттер Эрнестине и почему он не сделал это сам? Почему он настаивал, чтобы это сделали они? Он знал, что его скоро не станет? Он задумал покончить с собой?
Размышляя о последних минутах Ледбиттера, о словах, которые тот буквально вырвал из себя, Констанция приходила в полное замешательство. Может, он хотел, чтобы они сказали Эрнестине, что письмо послал не он? Она до сих пор не могла простить Хьюи, что он пригрозил Ледбиттеру раскрыть его тайну. Но тогда Ледбиттер сказал бы: «Не говорите леди Франклин... что я послал это письмо», — ведь Эрнестина вряд ли его заподозрила бы, только они с Хьюи знали, кто автор. Может быть, Ледбиттер хотел, чтобы они передали ей, что в письме неправда? «Скажите леди Франклин, что я... все придумал». Звучит правдоподобно. Так или иначе, Констанции казалось, что речь шла о письме. Но она не могла затронуть эту тему: о чем угодно, только не об этом!
И все же, что хотел передать Эрнестине Ледбиттер, причем с такой настоятельностью, что попытка выразить это в словах стоила ему жизни?
Констанция терялась в догадках, но твердо решила передать слова водителя Эрнестине независимо от того, какой смысл за ними скрывался, — иначе, чего доброго, по ночам ей будет являться мятущийся призрак Ледбиттера и она снова и снова будет слышать этот отчаянный крик.
ГЛАВА 28
Констанция написала леди Франклин письмо, на которое ответила ее секретарша: в настоящее время леди Франклин никого не принимает по совету врача, но тем не менее она будет рада увидеть у себя мисс Копторн за чашкой чая такого-то числа. От себя секретарша добавила, что визит не должен затягиваться: леди Франклин быстро устает.
Солнечным днем Констанция подходила к дому леди Франклин на Саут-Холкин-стрит: окна снова были затянуты тюлевыми шторами. Констанция позвонила; давно она так не волновалась: любопытство, которое испытывала она по дороге, улетучилось без следа, заготовленные фразы вылетели из головы, ей хотелось только одного — поскорее откланяться. Оказавшись в гостиной, она толком не осмотрелась, но только заметила, что диван, на котором еще недавно позировала леди Франклин, был придвинут к стене и так обложен подушками, что на него нельзя было присесть, в чем Констанция увидела особый умысел.