Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Немец горит, ракета рассыпает вокруг пучки искр, его сапоги свисают в мой окоп. Это ему за Люсю.
Я быстро снова заряжаю ракетницу, высовываюсь и бью в тех, кто поближе. Видно, удивленные моим огневым отпором, они утихают. Ракета подскакивает и катится по траве яркоогневой кометой. Зеленые отблески, догорая, пляшут на комьях бруствера.
Выбрасываю гильзу и заряжаю снова. Судя по головке, это ослепительно белая. Я жду новой атаки и благодарю Люсю. Мертвая, она спасает меня.
Но немцы уже молчат. Молчат минуту, две,
Озадаченный, я вслушиваюсь, а рев все растет, ширится, приближается. Еще через десять минут уже вовсю дрожит, гудит, сотрясается земля. Несколько стремительно синеватых трасс пролетают над бруствером. Это уже оттуда, с нашей стороны.
Радостная догадка осеняет меня. Удивленный, я медленно встаю в окопе. Где-то в вечернем просторе заливаются, грохочут пулеметы, и все оттуда, с нашей стороны сверкают над землей все новые и новые трассы.
С последней Люсиной ракетой в ракетнице, готовый ко всему, я выскакиваю из окопа.
Да, я спасен. Все страшное, адски нестерпимое позади… Наискосок полем, через пшеницу, к дороге, с длиннющими, как бревна, стволами, идут советские «САУ-100». За ним бежит, стараясь нагнать машины, пехота. Я сижу на бруствере с единственной своей ракетой. У ног лежит маленькое тело Люси.
Идет время, а я все сижу.
Пехотинцы о чем-то спрашивают, что-то кричат, но я не слышу их и не отвечаю. Какой-то курносый парень с надетой поперек головы пилоткой бросает мне:
— Дурной или контуженный, — и второй, что бежит возле него с пулеметом, смеется. Им радостно. А я думаю: кто мог подумать вчера, что сегодня постигнет нас. Все эти долгие месяцы я мечтал об одном: только бы добраться до немцев, и вот дорвался. Как это сложно и трудно. На сколько же фронтов надо сражаться нам — и с врагами в окружении, с разной сволочью рядом, наконец с самим собой? Сколько же побед надо добыть этими вот руками, чтобы они сложились в ту, что будет написана с большой буквы? Как это мало — одной решительности, добрых намерений и сколько еще надо сил! Земля моя родная, люди мои добрые, дайте мне эту силу! Мне она так нужна теперь и больше ее просить не у кого.
Темнее. Сражение перемещается за теперь уже наши пригорки. По полю идут минометчики, согнувшись под тяжелыми катушками, бредут связисты…
И вдруг из сумерек меж воронок появляется Лешка. Торопливым уверенным шагом он подходит к огневой. В его здоровой руке два котелка, под мышкой второй, что белеет бинтом, — буханка. На голове каска. Самоуверенно, с таким видом, будто он только десять минут не был тут, Лешка здоровается:
— Привет! Ну как? Выдержали! Герои! Порядок!
Опустившись на колено, осторожно ставит на неровную землю котелки, кладет хлеб.
— Война войной, а есть надо. Правда? Вот, раздобыл. А где же хлопцы?
Я молчу, все в моих глазах закружилось, заколыхалось и поплыло в тумане бешеной ненависти. Видно, он замечает это и серьезнеет.
— А меня, знаешь, немного тюкнуло. Пока до санроты добежал, перевязался, ну и… задержался… Вот еще Люська пропала. Была и пропала. Искали, искали… так где же хлопцы: остынет… Туман передо мной расплывается: воронки, бугры, бруствер и Лешка во всей рельефности встают перед глазами.
— Иди сюда, гад.
Я встаю, поворачиваюсь к огневой, и Лешка, предчувствуя что-то, послушно лезет наверх.
— Не там ищешь. Гляди! — кричу я. — Гляди, сволочь! На несколько секунд он нахмуривается, осматривает покойников, но сразу же здоровой рукой начинает одергивать свою коротенькую гимнастерку.
— Ну и что? Чего смотреть? — зло огрызается он. — Подумаешь! Война! Вон не таких побило. Комбату голову оторвало. Что — я виноват?
— А кто же? Твоя работа! Гад ты! Судить тебя!
— Судить? — разъяряется он. — За что?
— Ах, за что? Ты не знаешь, за что? Ты погубил их. Ты! Мы ждали тебя. Свою шкуру спасал?
— Ранило вот! Смотри! На, смотри! Не веришь? Показать тебе? — он тычет в мое лицо своей забинтованной кистью и начинает срывать с нее бинты.
— А у нас не ранение? Лукьянов не ранен? Ноги ведь у тебя целы, гад ты ползучий! Почему комбату не доложил? Почему Люсе сказал, что нам конец? Почему?
Каждая клетка во мне протестует, я готов растоптать его, искалечить, смешать с землей. Он же — я вижу — деланно горячится, нахально старается скрыть тревогу, утопить ее в ругани. Вдруг тон его ядовито смягчается.
— Если хочешь знать, никакого разрешения не было: вот! Комбат убит, он не приказывал. Я ничего не знаю. Ранен вот!
— Что-о-о? — кричу я, теряя над собой власть.
— А то! Комбат мне ничего не приказывал! Вот! Я Люсе ничего не говорил! Что вы натворили тут — не моя вина. Я в стороне.
— Ах, ты в стороне! Негодяй! Сволочь!
Не чувствуя себя, я подскакиваю к нему, готовый ринуться в драку, как тогда ночью на этом самом месте.
— Да, в стороне! — кричит он. — Иди докажи! Пусть оживят комбата, Люсю, пусть спросят! И прочь от меня, сопляк!
Он замахивается на меня своей натренированной ногой футболиста. Но я в беспамятстве от гнева даже не отскакиваю — я вскидываю ракетницу и огненной стрелой бью в его ненавистное, искаженное злобой лицо.
Выстрел оглушает. Ободранная каска с его головы катится на площадку. Яркое сияние ракеты, все разгораясь, ослепительным светом заливает огневую и покойников в укрытии: Желтых, Лукьянова, Панасюка, Попова, немца. На несколько мгновений на бруствере с необыкновенной яркостью вспыхивает прямая и удивительно маленькая фигурка Люси. Коротко и горячо осветившись, она медленно меркнет, и все поглощает вдруг упавшая тьма.