По обе стороны любви
Шрифт:
— Мам, можно мне еще немножко серединки пирога? Где цветочек из вишенок! — эстетствовала Маришка.
— А Туське? Поделитесь! — распоряжалась Вероника, нарезая пирог с симметричностью, поражающей ее самое.
Похоже было, что корабль ее судьбы двинулся наконец (тьфу, тьфу, не сглазить!) в каком-то разумном направлении!
Между прочим, завучу Вероника сказала чистую правду: некоторый скромный ремонт в доме был и в самом деле произведен. По крайней мере кроватью обзавелась наконец полноценной, хоть и чуть более светлого тона ножкой, а вместо истертой клеенки на кухне явилась новая — голубая в клеточку, с веселыми разноцветными мячиками в каждом квадрате.
Изъята была также облезлая тарелка со стены — на ее месте расположилась теперь резная полочка с банками для специй. Снизу к полочке прицепились полдюжины кухонных полотенец и прихваток.
Не соврала она и насчет детских костюмов. В комнате у девчонок на самом почетном месте — на окне — красовались на плечиках два роскошных, почти совсем законченных платья: белое воздушное поменьше — костюм снежинки для Туськи, красное атласное побольше — русский сарафан для Маришки.
Накануне Маришкиного утренника ей слегка подпортил настроение сон.
Приснилось, будто бы они с Туськой спешат в садик. Приходится мчаться что есть духу — они опаздывают, троллейбус еще стоит, но вот-вот закроет двери! — и вдруг у самой остановки под ногами разливается громадная грязная лужа. И не успевает Вероника удержать дочку, как та уже вырывает руку и принимается расхаживать в своем костюме снежинки по щиколотку в грязи.
«Грязь. Неудача или болезнь!» — грянуло в голове, кажется, еще раньше, чем она успела проснуться.
И в ту же минуту явилась спасительная мысль: «Сегодня же вторник. А сны на вторник вроде бы не сбываются… Точно, Светка говорила: не сбываются!»
Тем не менее утренник двадцать пятого числа в Маришкиной школе, в спортзале, она высидела как на иголках. Туську не спустила с рук даже в общий хоровод вокруг елки. Зайчики, мишки и снежинки в этом хороводе то бежали, наскакивая друг на друга, то вдруг останавливались и сбивались в кучки. В голове так и металось: толкнут… затопчут… заразят какой-нибудь инфекцией…
Отвлеклась она только на танец Маришки. Предательские умилительные слезы поползли из глаз. Неужто это ЕЕ ДОЧЬ, такая ладненькая и стройная, в красном сарафане — настоящая красна девица! — плывет с улыбкой по затоптанному полу спортзала, взмахивая легким платочком? Махнет один раз — и кажется, вот-вот явится по правую руку озеро зеркальное красоты невиданной… махнет другой раз — поплывут по озеру белые лебеди…
И будто бы Маришка своим танцем расколдовала ее: все как-то обошлось. После общего представления поднялись в класс на втором этаже, почитали стихи. Всем вручили подарки, даже Туське. И стало вдруг убедительно ясно, что все в мире на месте: детские счастливые рожицы, шуршащие подарочные кульки с Дедом Морозом и Снегурочкой и неопровержимо наступающий Новый год!
Вечером Вероника расщедрилась — не стала загонять детвору спать в полдесятого, а разрешила пока не ложиться. Николай не возражал. Маришка, розовая, счастливая, тут же завопила: «Потренируемся встречать Новый год!» Туська в новом полосатом костюмчике, набив рот конфетами, уселась на старенький резиновый мяч и пыталась подскакивать на нем.
Как случилось все дальнейшее — осталось за гранью Вероникиного понимания.
Она как-то скатилась с мяча.
С высоты пятнадцати сантиметров.
И сразу, ухватившись за ногу в полосатой штанине, закричала так, что стало ясно — празднику конец.
Глава 29
В палате было многолюдно — временами практически не протолкнуться. Особенно ближе к ночи, когда мамы пристраивали к железным кроватям ветхие казенные раскладушки и клеенчатые кушеточки из коридора.
При этом, как ни удивительно, никто никому не мешал. Дети покоились в своих хирургических ложах строго фиксированно — кто, как Туська, с подвешенной к блестящей железной палке ногой, кто — пластом на животе или спине. Лишь двое-трое в гипсовых корсетах-панцирях активно елозили по своим койкам и порой, изловчившись, усаживались, подпихнув под спину подушку, под завистливыми взглядами лежачих. И единственная из всех, тоненькая, как прутик, Танечка с массивным гипсовым воротником вокруг поломанной шейки (утром перед школой причесывалась и как-то необыкновенно мощно чихнула, повредив позвонки), на собственных, безо всяких трещин, переломов и смещений ногах свободно лавировала между кроватными рядами, подсаживаясь на краешек то одной, то другой койки — заманить ее на свою кровать было делом чести и палатного престижа.
Мамы же словно бы вообще не занимали в пространстве никакого места. Подобно призрачным теням, неуловимо перемещались они от кровати к умывальнику, а от умывальника — к двери; без единого скрипа открывали ее и исчезали, чтобы через минуту вновь возникнуть на пороге с тарелкой супа, направлением на анализ или бутылкой кефирной активии из общего коридорного холодильника. До недавних пор довольно рослые и весьма далекие от модельных габаритов мамаши теперь вполне привычно и даже не без уюта располагались на ночь на смехотворном кушеточном пространстве. И волосы у всех были теперь одинаково гладкие, глаза — сухие и зоркие, а голоса — одинаково тихие, шелестящие. И произносили они короткие, похожие на условные пароли фразы: «Как снимок?», «Да вроде не домиком», «Вот возьми, пускай поест», «Опять болит?», «Давай позову».
В этом больничном государстве действовали иные, чем в остальном мире, законы.
Да и существовал ли он в самом деле, этот остальной внешний мир? Прошлая жизнь вспоминалась мамам редко и почти всегда — с неподдельным изумлением. Какие там школы, завучи, педсоветы? Какие еще офисы, супермаркеты, парикмахерские, праздники?!
Все это исчезло, рассыпалось в прах при одном только слове «перелом», растаяло в воздухе при первом же звуке дребезжащих колес железной каталки.
Здесь разом поломались все прямые жизненные курсы, и корабли судеб вдруг перестали слушаться опытных рулевых.
И всем, от капитана до последнего матроса, пришлось постигать иные жизненные премудрости.
Здесь ценилось, например, умение соорудить из подручных средств столик для лежачего ребенка; рассмешить всю палату перед самым уколом; ловко вызнать у ночной медсестры все насчет «роэ» и «соэ» в анализах; свесить русую девчачью голову с кровати и, не успеет девчонка опомниться, в две минуты вымыть роскошные косы, подставив снизу тазик из санитарной комнаты.
Вся жизнь здесь состояла из бесконечного ожидания — утра, обхода, снимка, анализов. Время до утра, кому не спалось, коротали в коридоре у двери, с газетой «Народные целители советуют» или «На грани невозможного»; до обхода врача — с тряпкой или шваброй; снимков и анализов дожидались, обсуждая различные истории болезни и случаи чудесного исцеления.