По обе стороны любви
Шрифт:
И еще двадцать две минуты кануло в вечность, пока она летела к остановке, металась взад-вперед по краю тротуара в ожидании троллейбуса и тряслась у задней двери на пути к вожделенной цели.
Разумеется, за это время он мог уйти на репетицию, переменить планы и вообще уехать из театра, и пришлось бы ждать еще до завтра — хорошенькое дельце!
…Однако его кабинет — о счастье! — был еще открыт. При виде заветной двери сердце подпрыгнуло и стало как-то боком.
Мимо неразличимо мелькнула секретарша, и вот Вероника уже стояла
К этой минуте все в ее душе решилось, успокоилось и приготовилось.
Она была собранна и готова к работе, как никогда.
Ей под силу было свернуть горы. Она согласна была выслушать любые замечания, исправить все грехи, ликвидировать малейшие недочеты…
Небожитель приподнялся в кресле ей навстречу, приглашающим жестом вытянул руку в сторону кресел.
Значит, теперь она имела право садиться сюда, как равная?
Называть Его — Святославвладимирычем?!
— К сожалению, я вынужден вас огорчить, — сказал он.
…И конечно, работать! Работать совсем по-другому, упоенно, без отдыха, без конца, довести пьесу до недосягаемого совершенства…
Внезапно она УСЛЫШАЛА.
А потом, всмотревшись, УВИДЕЛА.
В его голосе звучал приговор.
В его лице выражались холодность и отстраненность хирурга, отсекающего от тела кусок плоти. Это было совершенно новое, невиданное доселе выражение.
— Некоторые обстоятельства, к сожалению, изменились. И нам пришлось… э-э… подкорректировать кое-какие свои планы, — сказал он.
Неужели?!
Но этого просто не может быть!
Ведь ее душа уже принадлежала театру, вот этому бывшему Дому культуры! Призраки ее героев уже поселились под этой крышей, уже незримо прохаживались по сцене! И теперь донна Вероника…
— Да вы садитесь! — вдруг предложил он, прервав сам себя, и она послушно опустилась на стул.
Он заговорил несвязно, непонятно, на каком-то диковинном наречии. Впрочем, губы его шевелились не переставая, однако ей удавалось улавливать лишь отдельные слова: «ассигнования», «бюджет», «значительное сокращение», «не в моей власти».
В конце речи лицо его было практически совершенно простодушно-ясным.
Затем наступила пауза.
Кажется, теперь ей полагалось что-то сказать. Или сделать. Но она никак не могла догадаться, что именно.
Он смотрел на нее сочувственно, но вместе с тем и вежливо-выжидательно. И в конце концов она поняла.
Он вежливо выставлял ее вон — словно двоечницу со шпаргалкой! Словно абитуриентку из провинции, не прошедшую по конкурсу.
Его ждали другие дела, другие люди, репетиции и — ну конечно же! — другие пьесы. Десятки, сотни других пьес…
Она неуклюже поднялась, зацепив соседний стул.
— И значит, теперь… совсем никогда?.. — спросила она сдавленно.
В лице его вдруг выразилось проницательное «ну уж нет, не проведешь!».
— Наш репертуар на будущий год в принципе утвержден… Да, собственно, и пьеса ваша имеет ряд… э-э… определенных недочетов.
— Каких? Каких недочетов?! — с последней каплей надежды вскрикнула она. — Может быть…
— …скажем так, определенная недосказанность, присущая вашей манере, — продолжал он мимо ее слов. — Не хватает цельности, законченности… Плюс спорная трактовка… Хотя, собственно, в данный момент это уже не имеет значения… к сожалению.
— А если бы… Если я все исправлю?! И трактовку тоже?
— Все в руцех Божиих, — отозвался он с торопливой любезностью и тоже встал.
Странно: теперь он был гораздо ниже ростом. Максимум метр восемьдесят.
— Но вы заходите, не забывайте нас! В общем-то мы с вами делаем одно и то же дело…
Глава 27
После этого надо было как-то жить дальше.
Но она не знала как.
Обломки мечтаний загромождали дорогу, и не осталось сил даже на один шаг. Небо рухнуло на землю, и некуда стало устремлять взор.
Все же она каким-то образом очутилась в троллейбусе — правда, неизвестно в каком. Кондукторша не обратила на нее ни малейшего внимания. Она сама подошла, протянула металлическую пятерку и рубль. Кондукторша не глядя сунула ей билет.
Никому в целом мире она не была нужна. Ни она, ни ее пьеса, ни наряд за сто пятьдесят долларов… Какие там театры, режиссеры, презентации! Троллейбус свернул в направлении школы, и то был, конечно, знак. Кухня, дети, церковь — вот истинный удел женщины!
Или, как в ее случае, — кухня, дети, школа.
Собственно говоря, ее сегодняшние уроки кончились. Но идти домой было почему-то невозможно.
— Подкорректировать планы, значит? — переспросила Светка. — Значит, это так они твою пьесу РАЗЫГРАЛИ? Твою синьору Мореску?
Вероника мелко потрясла головой. Каждое Светкино слово, особенно «пьеса» и «синьора», гулко отдавалось в мозгу и причиняло физическую боль.
Немного полегчало после слов:
— Ну и лохи, значит! Бюрократы совковые! Сами же себе могилу роют. В наше время пьесами разбрасываться! Притом молодых, перспективных авторов… Да к ним же никто как не ходил, так и ходить не будет! Вот и конец этому… короче, благородному искусству драматургии!
После этого в душе что-то отпустило, и Вероника частично обрела способность реагировать на окружающие события.
В учительской было людно — большая перемена перед второй сменой. Неужто этот день все еще длился? Веронике казалось, что с утра минула уже тысяча лет. Сменилась эпоха. Настал ледниковый период.
Между тем вокруг как ни в чем не бывало жужжали привычные голоса.
— А я не понимаю: чем хороший веник хуже пластмассовой щетки?
— Санэпидстанции виднее. Вот заменили же зубные щетки на новые, с синтетической щетиной — и ничего, привыкли. Так и половые…