По образу и подобию
Шрифт:
— Какие новости, Инесса? Документы, что я просил, готовы?
— Да, Олег Ольгердович, у вас на столе, — отвечала она. — Ещё вот, — она вынула откуда-то снизу два плоских широких бокса, — Пробы от группы Баринова.
— Очень хорошо, — обрадовался Ольмезовский, забирая боксы. — Ещё что-нибудь?
— Роза Тимофеевна просила передать, что задерживается ориентировочно на
час…
— А вот это плохо, — огорчился профессор.
— Может быть, обойдётся? — неуверенно спросила Инесса.
— Может быть. Может быть, и нет. Вызов от Саны сразу переводите на меня, приоритетно.
— Да. Что-то ещё, Олег Ольгердович?
— Кофе, пожалуйста, организуйте. Мне как обычно, а девочке… Знак с собой? — обратился он к Алёне, она кивнула, — по знаку и что-нибудь перекусить.
— Спасибо, но я не голодна, — запротестовала Алёна.
— Не спорьте, вы у меня в гостях, — строго сказал ей Ольмезовский. — Пойдёмте…
Он провёл её за вторую дверь, и девочка снова попала в позапрошлый век. Высокие, под потолок, шкафы с печатными книгами. Настоящими печатными, не репринтами, с ума сойти. Из современного — только встроенный в массивный стол большой терминал. Окно со шторами, шторы были отведены, и сквозь стекло лился закатный солнечный свет, ложась на стены оранжево-багровыми полосами.
На одной из стен, той, что свободна была от шкафов, в благородной старинной рамке висела большая стереофотография, стилизованная под картину. Горное озеро, холодное даже на вид, камни, валуны, дикая совершенно местность. Злое сизое солнце в правом верхнем углу. По первому плану — ландыши, много ландышей, и ещё какие-то фиолетовые цветы, похожие на ирисы. Мужчина и ребёнок лет пяти, держатся за руки, ребёнок полуобернулся назад, к камере, запечатлевшей момент. Алёна с изумлением узнала в детском личике черты Тима. Тот же взгляд, разлёт бровей, тонкая, с грустнинкой, улыбка…
— Это Роза, — пояснил Ольмезовский, осторожно кладя на стол полученные от Инессы боксы. — Это мы на Молла-Тау, сто километров отсюда, она любит бывать там до сих пор.
— Вы обещали объяснить, — напомнила Алёна.
Он жестом указал ей на стул с высокой спинкой:
— Присаживайтесь…
Сам устроился за столом, сдвинул от края серую папку, сложил руки домиком.
— Не слишком приятная история, — начал он. — Прежде всего, Тим — не просто жертва эксперимента, он — жертва преступления. Его создатель… был амбициозен настолько, насколько же гениален. Но его новый проект долго не получал одобрения, потому что содержал в себе слишком много спорных пунктов. В конце концов, этот человек рассорился со всем Учёным Советом, в том числе, со своим научным руководителем. И в какой-то момент решил, что легче получить прощение, чем разрешение. Он, как ведущий специалист Института, имел доступ к Репродукционным Центрам. Воспользовался этой возможностью и заложил сто эмбрионов по своему проекту, за который так долго безрезультатно боролся. О, спасибо, Инесса.
Инесса принесла поднос с двумя чашечками кофе и тостами на белой тарелочке. Поставила на стол, и тихо исчезла.
— Не рекомендую отказываться, — сказал профессор. — Вы сейчас на пике паранормальной активности, Алёна. Но скоро будет откат, и, как минимум, мигрень вам обеспечена. Если не позаботитесь о своём самочувствии заранее.
— Почему вы так думаете? — упрямо спросила Алёна, но тост взяла.
— Я объясню чуть позже.
Она кивнула, приготовилась слушать дальше.
— В общем, когда всё это вскрылось, никакого прощения не было, — продолжил Ольмезовский свой рассказ. — Был суд, поражение в правах, дисквалификация без права восстановления. Но сто детей уже родилось, две трети из них были распределены в семьи.
— Подождите, — напряжённо сказала Алёна, — но вы же сказали, что их всего двое сейчас, Роза и Тим. А остальные где тогда? Если их было сто? Уехали? Улетели на одном из «Ковчегов»?
— Они умерли, — тихо объяснил Ольмезовский.
Алёна замерла с тостом в руке.
— Как… умерли?
Он слегка развёл ладони:
— Каким-то образом дети «о-нор прайм» словно притягивали к себе несчастья и катаклизмы, порой самые нелепые и абсурдные. Дети иногда гибнут вследствие неуёмного любопытства и полного отсутствия инстинкта самосохранения, это неприятный, но общеизвестный факт. Допустим, прыгают на спор с опор монорельса, — тут Алёна виновато заёрзала, — или ныряют в горный поток зимой — ради остроты жизни. Вот только некоторым из них, что называется, «не везёт». И паранормальная медицина, бывает, бессильна. Все дети из той сотни погибли в возрасте от девяти до одиннадцати лет. Каждая смерть по отдельности выглядела несчастливым стечением обстоятельств. Но таких смертей было девяносто девять. Надо сказать, что отыскать всех детей оказалось делом непростым, потому что подмена была проведена случайным образом, именно с целью скрыть содеянное. Как правило, мы приходили слишком поздно, когда уже ничего нельзя было сделать. Опережая вопрос, никакого специфичного гена неприятностей не существует. Кое-кто из нас предлагал, правда, повторить эксперимент и проверить на практике, но его закономерно не поддержали.
Вообще, так называемое дело Яна, разбирается ещё на первом курсе. Чтобы показать студентам, насколько ответственна работа генного инженера, насколько недопустимо воплощать в жизнь недоработанные проекты новых генетических линий — неуёмное научное любопытство легко может искалечить жизнь ребёнку и его близким… Кстати, последнего ребёнка из той сотни никто уже не искал, посчитали, что он тоже погиб, как и все остальные.
— А он выжил, — сказала Алёна. — Тим, да?
— Да. Семья Флаконниковых каким-то образом сумела уберечь мальчика. Они жили в селе Отрадном, на севере, полторы тысячи километров отсюда. Отличительная черта Отрадного — почти все его жители, за редким исключением, принадлежат к одной генетической линии, разработанной в своё время группой Радомира и Гелены Смеховых, в сокращении «герад».
— «Герад», — сказала Алёна. — У меня — «герад»-сорок три!
— Да, но к этому мы ещё вернёмся…
Он помолчал немного, свёл кончики пальцев. Думал, всё ли рассказывать или только часть, поняла Алёна. Ей было страшновато и вместе с тем любопытно, что же ещё скрывается в печальной истории Тима Флаконникова.
— Олег Ольгердович, — сказала она, — профессор… Я не ребёнок. Мне можно рассказать всё.
— Я бы не рассказывал, — честно признался он, — я бы лучше подождал ещё год, может быть, два или даже три. Но у нас очень мало времени. Я ухожу на двадцать девятом «Ковчеге», — объяснил он.
«Ну, вот», — расстроено подумала Алёна. — «Стоит только познакомиться с хорошими людьми, и они тут же уходят от тебя…» Обидно. Ей нравился профессор Ольмезовский, он разговаривал с нею на равных, что невероятно льстило. Она-то прекрасно понимала статусную разницу между ними: девчонка с заваленной, — да-да, будем честными перед самой собой, мама права! — аттестацией на носу — и учёный с мировым именем, профессор Института. И вот такой человек — на вы и с вежливым уважением. Как хотите, но это дорогого стоит! Ну, а про Тима нечего было говорить. Исчезнет из её, Алёниной, жизни Тим, и солнце начнёт светить тусклее.
— Видите ли, — невозмутимо продолжал профессор, — в линии «о-нор» у нас всего два человека. У Розы — так называемое репликативное бесплодие, термин не совсем правильный, но он прижился, а суть в том, что на геноме Розы невозможно вырастить даже клонированную ткань. Любая попытка оканчивается провалом, материал не живёт дольше трёх дней, а эмбрион угасает примерно к третьему-четвёртому часу. Если Роза, не дай бог, потеряет руку или глаз, придётся ставить механику. Это явление встречается не так уж редко, как нам бы хотелось, механизм его неясен до сих пор, равно как непонятно, что с этим делать, как исправлять. Пока непонятно, — подчеркнул он слово «пока».