По поводу одной машины
Шрифт:
— Если я попрошу вас собрать этот мусор, вы это сделаете?
— Если вы попросите меня?..
— Повторяю: если я попрошу вас собрать эти бумажки, вы это сделаете?
— Да.
— Не «да», а «да, синьор».
— Да, синьор.
Бумажки он собирает сам. И как только он умудряется содержать в чистоте такие длинные ногти!
— На зингеровской машине! А почему не на взбивалке для белков, не на терке?
— Понимаете, мама у меня работала. Двадцать лет, на молокозаводе. А меня держала дома. Теперь она уже старая: понимаете, ей уже за сорок…
— Запомните раз и навсегда: я терпеть не могу излияний. Не позволяю ни себе, ни другим. Вы пришли в цех, а не к кумушкам посудачить.
— Я не судачу… Я только объяснила, что мама,
— Хватит.
Он снимает трубку селектора и нажимает на кнопку Б. Любой человек сразу сообразит, что тут что-то не так — ведь сначала надо нажать кнопку, а уж потом снимать трубку. Значит, не подошла. Даже не посмотрел в мою сторону. Не подошла. Из-за мамы. Из-за мамы или из-за швейной машины?
И спешит добавить:
— Она мне не настоящая мать. Она меня только вырастила. Моя мама давным-давно умерла. Отец тоже умер. Если вы рассердились из-за машины, так ведь я…
— Прежде всего, научитесь молчать, когда вас не спрашивают. А сейчас послушайте, что я вам скажу.
Он кладет трубку на место, обхватывает голову руками, уперев локти в стол.
— В моем цеху свободных мест нет. Нет ни десяти, ни девяти, ни восьми, ни семи, ни шести, ни пяти, ни четырех, ни трех, ни двух. Есть всего одно место. Одно. У так называемого «Авангарда». Не рассчитывайте меня перехитрить — сказать «да», а про себя думать «нет». Дескать, соглашусь, а там попрошу перевести на другое место. Другое место есть только за воротами. Где десятки, сотни таких, как вы, отпихивают друг друга локтями, надеясь, что место, от которого вы откажетесь, достанется им. Потом смотрите не хныкайте: «Ах, если бы я знала»… И запомните как следует мою фамилию: господин Рибакки. Господин Рибакки меня предупреждал. Повторите. Ну, повторите же!
— Господин Рибаки…
— Рибакки, с двумя «к».
— Рыбакки.
— Господин Рибакки.
— Господин Рибакки.
— Что сделал господин Рибакки?
— Предупредил меня.
На этот раз он пользуется селектором как положено. Прижимая ухом трубку, вытаскивает из-под плетенки листок по учету кадров.
— Берти, она явилась. Зайдите за ней. Впрочем, лучше я вам ее пришлю. Нет, совсем зеленая.
Впервые за все. время он взглянул ей в лицо.
— Ничего другого не присылали. Хочешь бери, хочешь нет. Я, со своей стороны, сказал ей все, что нужно. А вы себя особенно не утруждайте. Покажите, объясните что полагается. Учтите, я ее предупредил.
Отняв трубку от уха и перекувырнув ее так, что микрофон оказался у кончика носа, а верхняя часть трубки — на уровне галстучного узла:
— Не вздумайте нагородить чего-нибудь еще! А то отправлю вас туда, откуда пришли. Мне эта волынка надоела.
И швырнул трубку на место. У него тонкий нос, близко посаженные глаза. Не косые, а просто близко посаженные.
— Как меня зовут?
— Господин Рибаки.
— Не Рибаки, а Рибакки. Знаете ли вы, кто вы для завода? Счетчик. Что это значит? А вот что: с той самой минуты, как вам вручили этот листок, вы стали счетчиком. Что бы вы ни делали: глазеете ли вы на меня или трудитесь, зеваете или даете продукцию— счетчик работает, отсчитывает лиру за лирой вашу двухнедельную получку. Как меня зовут?
— Господин Рибакки.
— Начальника участка Берти вы найдете в будке при входе в цех.
II
Странно: такой гул, стук, треск, грохот, и все стоит на месте. Закреплено намертво, плотно привинчено болтами и гайками к цементному полу. Хотя, нет, вон что-то задвигалось — тележка. Спереди у нее торчит пара клыков, на них стоит какой-то ящик. Она снует зигзагами между громадами машин и грудами катушек и чем дальше, тем все больше и больше задирает кверху свой хобот. Потом ныряет куда-то вниз и исчезает. Звякнул звонок, но за этим ничего не последовало. Свет наверху, мутный, тусклый; в боковых пролетах рядами горят лампочки. Освещенные этим двойным светом — сероватым светом плафонов и желто-охряным светом лампочек, — стоят люди, по одному в ряд, группами. Кто они, мужчины или женщины? Все в спецовках — не разберешь. Промасленные рабочие комбинезоны напоминают маскировочные костюмы. А вон зажегся фиолетовый огонек. Погас, снова зажегся, погас. Что там происходит, не видно: огонек далеко, в глубине центрального пролета. Здесь, наверно, никогда ничего не происходит. Все идет по однажды заведенному порядку. Так ли она себе это представляла? Трудно сказать. По правде говоря, никогда не задумывалась. Какое первое впечатление? Никакого. Единственное желание — поскорее приткнуться куда-нибудь, добраться до отведенного ей квадратного метра цемента. Хорошо, если бы, миновав этот бесконечный лабиринт из машин, моторов, станин, маховиков, конвейеров и катушек, Берти добыл ей спецовку. Наверно, он даст ей ту, в которой ходила работница, работавшая раньше на… как, бишь, называют эту машину? Сам Берти ходит в таком замызганном комбинезоне, будто он не начальник участка, а ученик слесаря. Интересно, когда он был помоложе, спецовка была ему впору? Сейчас она висит на нем мешком. Под мышками топорщится, зад отвис, брюки бесформенные, волочатся по земле. Может, так специально задумано, чтобы прикрыть каблук, отстающий при каждом шаге от подметки.
Тыкая пальцем направо, в сторону «Бронделя», Берти объясняет:
— Видишь этот? Дурак дураком. А эта — чемпионка, — показывает он налево. — Вернее, экс-чемпионка. Можешь себе представить, поставили еще при бедняге Комби, который был лет на двадцать старше меня… А видишь вон эту? Игрушка! Покладистая на редкость — ребенку можно доверить. Не то что твоя…
Он оборачивается к девушке. Перед ней — лицо со впалыми щеками, скулы обтянуты прозрачной кожей, нос — одни ноздри. И на этом лице скелета лучатся — вернее, лучились, потому что сейчас они подернуты какой-то водянистой пленкой и тенью усталости, отрешенности — глаза необычайной голубизны.
— Ты на заводе работала?
— А?
— Я спрашиваю, ты когда-нибудь работала в цеху?
— Я? Нет.
— Нравится тебе здесь?
— Ага. Впрочем, сама не знаю.
— А я без завода ни дня бы не прожил, ей-богу. Послушай, а что он тебе сказал насчет Андреони?
— Кто «он»?
— Начальник. Наш начальник.
— Какой начальник?
— О, господи. Ты что, немного того?
Она в самом деле ничего не понимает. У нее всегда так. С тем, другим, она готова была воевать сколько угодно, хотя он даже в ее сторону не смотрел; этот же такой симпатяга, а ей хочется все бросить и удрать.
— Ах да, он меня предупреждал. Говорил, что… Постойте, что же он мне говорил…
— Смотри, вон она.
— Андреони?
— Да нет же, дочка, «Авангард», твоя машина!
Покачав головой, он идет дальше. Кивнул какому-то рабочему — вроде поздоровался, — но тот не ответил. Ткнул пальцем в сторону длинной, скрежещущей машины, у которой сидят, на шевелясь, две работницы. Ему приходится кричать:
— Это тоже крутильная машина. Медлительная! Но с нее и спроса нет. Ты давно без работы?
— Что?
Он качает головой, сворачивает в сторону, семенит вдоль длинного ряда одинаковых машин. За каждой — по работнице.
— Это намоточные машины. На первый взгляд, ничего особенного, а на самом деле…
До нее доносится звук его голоса, но она не слушает. Почему бы не выдавать спецовки новым работницам прямо у входа? Хотя бы полногрудым, как она. Говорила маме: лучше надеть коричневую двойку, лучше надеть коричневую двойку. Нет, настояла на своем: надень белый свитер! Белый свитер с зеленой юбкой тебе идет. Произведешь выгодное впечатление. На кого? Никто в мою сторону даже не взглянул ни разу. А этот все морочит мне голову, толкует про свои машины, будто они — девки на выданье. Все остальные — и мужчины, и женщины, и те, что поближе, и те, что подальше, — ноль внимания. Если же кто и поднимет голову, взглянет, ну, в общем, заметит, что пришел новый человек, то такими глазами, словно…