По пути в Германию
Шрифт:
С 1940 по 1941 год настроения в Соединенных Штатах по отношению к Третьей империи заметно ухудшились. Несмотря на все опасения, храбрая Англия держалась. Советский Союз тоже не потерпел крушения, вопреки пророчествам г-на Левине и других подобных ему знатоков. Все же Америка была еще далека от открытого разрыва с Германией. Все еще были возможны сделки с обеими сторонами.
И вдруг как гром с ясного неба Япония осенью 1941 года{38} коварно напала на американский флот в Пирл-Харборе. Это вызвало огромный взрыв злобы против японцев. Даже самый безобидный обыватель Нью-Йорка мечтал о том, чтобы — «выпустить кишки этим косоглазым, скуластым сукиным сынам японцам», и особенно
Однако «величайший полководец всех времен» устами своего начальника отдела печати объявил, что война против Советского Союза уже выиграна. Ему, по всей видимости, было нипочем померяться силами еще с одной великой державой. Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. [311]
И вот мы, немцы, проживавшие в США, и здесь за одну ночь превратились во враждебных иностранцев. Правда, интернирование нам не грозило. По всей стране в лагери посадили не больше двух тысяч немцев, в том числе Куля и других нацистов, которые действительно этого заслуживали. Мы, так называемые «дружественные враги», должны были зарегистрироваться в полиции, где у нас взяли отпечатки пальцев, а в остальном могли и дальше жить как обычно. Но моральная обстановка для нас ухудшилась. Как и в Англии, мы все больше оказывались между двух огней. С одной стороны, мы от всей души желали американцам победы, так как она была необходима для свержения нацистского режима, но с другой стороны, нас никак не могли воодушевить провозглашавшиеся здесь шовинистические цели войны: насаждение в Германии «american way of life» — «американского образа жизни» или, тем более, осуществление плана Моргентау, согласно которому Германию следовало превратить в сплошное картофельное поле. Американцы, как и англичане, не хотели и слышать о свободной Германии, которая сама могла бы установить у себя новый, демократический строй, и о призыве к патриотическим силам немецкого народа.
Вскоре после объявления войны в Нью-Йорке была создана коротковолновая радиостанция, вещавшая на Европу. Первым, кто возглавил эту станцию, был Нелсон Рокфеллер, отпрыск известной семьи миллиардеров. Немецкие передачи вели эмигранты из Германии, которых отчасти я знал лично. Мне предложили участвовать в них и выступать у микрофона. Я согласился при условии, что сам буду решать, что мне говорить. Мое условие было принято. Я выступал два раза в неделю по пятнадцать минут. Мои выступления объявлялись следующим образом: «Перед микрофоном немецкий патриот». Иногда из моих текстов вычеркивали целые куски, но ни разу мне не вписали ни слова.
Материала для разоблачения гитлеровского варварства и преступной нацистской войны было достаточно. Однако я не мог сулить моим соотечественникам много хорошего от победы американцев. Единственное, что я снова и снова повторял, было: положите этому конец, пока Германия не погибла; Гитлер не может выиграть эту войну против половины мира; каждый новый день бойни несет нашей родине новые страдания и еще большие бедствия. [312]
Не думаю, чтобы эти коротковолновые передачи имели в Германии много слушателей. Что же касается меня, то мой голос исчез из эфира уже через несколько недель. Однажды мне коротко и ясно заявили, что я должен перейти в так называемый «Голос Америки» и говорить то, что мне там предпишут. Считая это несовместимым с моей совестью, я отказался. Многие выражали в этой связи недовольство моим поведением.
Некоторые немецкие эмигранты бранились по моему адресу, называя меня скрытым фашистом. Даже мой старый друг д-р Г., живший теперь в Нью-Йорке, не мог понять, почему я так отгораживаюсь от американцев.
Почти все эмигранты считали само собой разумеющимся, что надо просить о выдаче так называемых «первичных документов» и хлопотать о принятии в американское
У меня было в Нью-Йорке много друзей, но по-настоящему понимал меня один только Вилли. Порой нам становилось жалко самих себя, и мы говорили, что положение наше является весьма сложным.
Единственная польза, которую я принес американцам во время войны, состояла в том, что каждые три месяца я отдавал для раненых пол-литра крови. В остальном мне приходилось по-прежнему кое-как перебиваться и ожидать дня, когда после свержения Гитлера двери родины снова откроются предо мной.
Со временем мои денежные дела несколько поправились. У г-на Энгеля, мужа моей старой подруги Бетти, были хорошие связи. Он устроил меня в «Lecture Agency» — агентство, организовывавшее лекционные поездки по стране. [313]
В Соединенных Штатах много подобных учреждений. Американец, вообще говоря, более общителен, чем европеец, и постоянно испытывает потребность в развлечениях. Наряду с кино, церковью и празднествами слушание лекций относится к его повседневным потребностям. При этом он меньше интересуется содержанием и уровнем лекции, чем оригинальностью и сенсацией, которую может вызвать лектор. Как человек, сидевший за одним столом с Гитлером, Геббельсом и Риббентропом, я котировался довольно высоко. Агентство «запродавало» меня сравнительно легко. Смотря по обстоятельствам, я получал за выступление от 25 до 75 долларов. По выработанному агентством плану я ездил с места на место и повсюду читал одну или несколько лекций, после чего мне незаметно вручали чек. Двух-трехнедельная поездка давала мне достаточно средств, чтобы снова предаваться лени в Нью-Йорке. Когда мои капиталы иссякали, я опять ехал куда-либо по поручению агентства. Благодаря этим поездкам я побывал во многих районах США, прежде всего на Среднем Западе, и часто встречал приятных и хороших людей.
Все же нельзя было жить так дальше. Я постоянно думал о Германии и войне. От всего этого я был оторван. Долго ли еще продержится сумасшедший Гитлер, и чем это кончится?
Англия сражалась в Африке, а Америка — на Тихом океане, но обе державы, очевидно, не предполагали вскоре открыть в Европе второй фронт. Только на Восточном фронте нацистам наносили тяжелые удары. Даже когда я думал о своих старых друзьях, которые, возможно, жертвовали жизнью в этом аду, мое сердце билось от радости при известии о сталинградской победе, приведшей к решающему повороту в войне. Другая весть из Москвы обрадовала меня еще больше: это было сообщение об образовании Национального комитета «Свободная Германия».
Нью-йоркские вечерние газеты поместили это сообщение на незаметном месте, так что я его проглядел. Вилли, придя домой поздно вечером, обратил мое внимание на это. Он сунул мне газету под нос и сказал:
— Я полагаю, что, когда мы навострили лыжи, мы повернули не туда, куда надо было.
Вилли обладал здравым политическим инстинктом. Когда мы обменивались мнениями по поводу этого события, ему в голову пришла мысль: [314]
— Завтра же утром ты должен пойти в советское консульство и спросить, не пустят ли они нас в Москву.
Утром я двинулся в путь. На немецком языке я написал короткое приветствие Национальному комитету, а по-английски просил советское консульство в Нью-Йорке препроводить этот документ в Москву. Все написанное я передал в консульство.
Консул принял меня в своем кабинете. С первого же момента я почувствовал, что он понимает мои побудительные мотивы и настроен дружески. Он действительно не исходил из намерения уничтожить Германию, и, хотя его страна имела достаточно оснований для ненависти и чувства мести, он отчетливо делал различие между немцами и нацистами.