По пути в Германию
Шрифт:
Другой причиной, побуждавшей меня ездить по лагерям военнопленных, было стремление разыскать людей из Пригнитца. Они, возможно, могли сообщить мне какие-либо сведения о моей семье. Я встретил таких немцев. Ничего определенного они не знали. Но один из них, происходивший из Притцвалька, рассказал, что в 1939 году на доске объявлений местного суда он видел мой портрет с приказом о поимке и аресте. На меня тяжело подействовало сообщение одного жителя Путлица, который утверждал, что в прошлом году мать и брат Гебхард были арестованы гестапо.
В конце августа я получил письмо из Парижа от мадам Леруа Болье, матери
Немедля я побежал к Дику Уайту, который был теперь майором и работал в Военном министерстве. Я просил его позволить мне просмотреть списки военнопленных в Италии, чтобы установить, нет ли в этих списках имени Вальтера. Но что я мог сделать для моих родных?
Когда я спрашивал об этом англичан, занимавших менее высокие посты, чем Ванситтарт, они отвечали мне, что установить связь с советской зоной оккупации, где находится Путлиц, невозможно.
Я показал Нансену записку Армгард и просил узнать через его каналы в английской разведке, нет ли все же возможности связаться с моими родственниками. Через несколько дней Нансен передал мне строго секретное сообщение: [327]
— Офицер британской Интеллидженс сервис поедет на следующей неделе в советскую зону, чтобы урегулировать какие-то вопросы, связанные с репарациями. Он может посетить Путлиц, но говорят, что очень трудно что-либо сделать, когда речь идет о помещиках. Если этому английскому офицеру не будет дана внушительная сумма денег, то дело безнадежно.
Нансен назвал мне довольно крупную сумму. Она составляла более половины того, что лежало на моем счете в Английском банке.
Естественно, что это вызвало у меня недоверие. Однако я не хотел, чтобы впоследствии кто-нибудь мог упрекнуть меня в том, что я из-за скупости ничего не предпринял, чтобы помочь своей семье. Я дал ему деньги. Как я узнал в последующие годы, ни один англичанин не показывался вблизи Лааске.
Каждый день я обращался к Дику с просьбой отправить меня в Берлин или по крайней мере в Западную Германию, чтобы разыскать своих родных. Однако ничего сделано не было. К моему удивлению, уже в октябре Нансен уехал в британскую зону, где он должен был получить какой-то пост. Он захватил с собой два огромных чемодана и заказал много новых костюмов. У него было теперь не менее дюжины ботинок и несколько дюжин рубашек. С гордостью показывал он при упаковке гардероб, который увозил из Англии.
Я задавал себе вопрос: стала ли Интеллидженс сервис столь великодушной или, может быть, я тоже являюсь невольным кредитором этих расходов?
В январе 1946 года мне сказали, что англичане готовы пустить меня в Германию. Дик Уайт не советовал мне возвращаться туда. Он изображал положение там настолько удручающим, что, по его словам, я вскоре раскаялся бы в своем решении. Он заявил, что о Берлине не может быть и речи, но что я могу, если хочу, некоторое время прожить в каком-либо из отелей Интеллидженс сервис в британской зоне, а потом подыскать для себя работу. Я настоял на
Холодным февральским вечером я стоял с моим багажом на площади разрушенного снарядами вокзала в Кале, оказавшись, таким образом, снова на европейском континенте. Меня окружала толпа генералов и увешанных орденами офицеров, тоже ожидавших поезда британской военной администрации, который должен был доставить нас в Германию. Как единственный штатский, к тому же немец, я чувствовал себя подавленным. Поезда еще не было, и я уселся рядом с французским кондуктором на один из своих двух чемоданов. Французу понравились мои английские сигареты, и он разговорился. Видимо, он принял меня за англичанина. Он гордился тем, что геройски помогал британским союзникам во время немецкой оккупации. Сколько раз он укрывал английских агентов в своей квартире, и немцы никогда не могли их найти.
— Собственно говоря, все боши глупы, — сказал он.
Наконец подошел поезд. Он сплошь состоял из спальных вагонов с рестораном посередине и двумя багажными вагонами в конце. Мы с кондуктором смели пыль с моих чемоданов и направились в свое купе. Мой сосед уже занял верхнюю полку. К моему удивлению, это был не кто-либо из высокопоставленных офицеров, с которыми я стоял на платформе, а маленький невзрачный штатский, которого я там и не заметил.
Поезд еще не тронулся, как вошел военный контроль. Мы предъявили документы.
— Итак, мистер Пирпойнт, куда на этот раз? — спросил контролер.
Господин Пирпойнт, видимо, знавший контролера, ответил, сделав предостерегающий знак:
— Знаете такое место — Берген-Бельзен?
— Понимаю, — ответил контролер, однако замолчал, установив по моим документам, что я не англичанин.
После того как контролер поставил на наших документах свой штамп, предписанный инструкциями, он покинул нас, коротко бросив моему соседу:
— Гуд лак — счастливого пути.
Господин Пирпойнт был английским палачом. Он часто ездил в Германию, а на этот раз направлялся в Берген-Бельзен, чтобы по английским законам с помощью петли отправить на тот свет коменданта и других убийц, служивших в этом зловещем лагере смерти. [329]
Мы обменялись несколькими словами о плохой погоде и улеглись: палач его британского величества на верхнюю полку, а я на нижнюю. На следующий день мы были уже в Германии. Я пошел в вагон-ресторан и уселся за двухместным столиком. Напротив меня сидел польский офицер. Ни разу в Англии за последние годы мне не удавалось так хорошо позавтракать. Официант принес горячий кофе. На стол были поданы большие куски масла и полные сахарницы, из которых можно было взять сахара сколько угодно. Я заказал яичницу со шпигом.
Поезд медленно проходил мимо разрушенных платформ Дюссельдорфа. Направо на платформе, прижавшись друг к другу, стояли сотни людей, видимо, ожидавших какого-то поезда. Никогда в жизни я не видел столько изможденных лиц. Можно было подумать, что это призраки из потустороннего мира. Казалось, что их кости стучат от мороза. Некоторые пытались согреть уши руками, другие колотили себя в грудь, чтобы согреться, и почти все переминались с ноги на ногу. В жалкой, нищенской одежде они выглядели хуже, чем отпетые бродяги. Некоторые не имели даже обуви, и их ноги были завернуты в тряпки.