По следам героев
Шрифт:
Братья вернулись ни с чем, женщина исчезла.
Дождь продолжал хлестать. Укрыться от него было негде, и Ахмеров, хотя и знал, что в грозу опасно прятаться под деревом, повёл бойцов к ближайшей иве: под её густой кроной можно переждать дождь.
Там-то они и нашли женщину. Она лежала навзничь, без сознания, мокрая до нитки. По разметавшимся русым волосам струилась вода.
Серсембаев просунул под голову женщины руку, приподнял её и зубами вытянул пробку фляги.
— Эх, чайку бы горячего!
— Мёд сейчас нужен, наш башкирский мёд.
— У меня есть погорячее, — просунулся вперёд Денисенко и нерешительно протянул свою флягу. — Спирт. Вместо лекарства, для согрева.
Глотнув обжигающей жидкости, женщина приоткрыла глаза и глухо вскрикнула: «Кто вы? Оставьте, оставьте меня, не смейте трогать!» Лицо её исказилось гримасой ужаса, глаза готовы были выскочить из орбит. Однако этот приступ страха продолжался недолго, глаза опять погасли, тело обмякло и, если бы не трепетное подрагивание длинных густых ресниц, можно было подумать, что несчастная опять потеряла сознание. Нет, она не была в обмороке. Вскоре её синие, скорбно сжатые губы тронула робкая, приветливая улыбка. Она заговорила — вначале еле слышно, а затем всё громче и громче.
— А-а, это вы? Приехали от Оленьки, от кровиночки моей? Как она там? Мёрзнет, наверное: уж больно легко оделась. Хоть бы приехала на часок, кофточку забрала. — Женщина сунула руку в вырез платья и вытянула крохотную распашонку, которую надевают на младенцев. — Забыла она впопыхах, забыла, родненькая… Вы ведь отвезёте её Оленьке, правда?.. Вот спасибо, голубочки, уважили вы меня! Только чем мне отплатить вам, чем приветить? Ничего у меня не осталось. Оленьку отобрали, угнали в Германию. О-о, как ей тяжко там, горемычной! Ведь продали её! На рынке продали, как козочку!.. Вы видели её? Вы привет от неё привезли? Привет от донечки моей! Сейчас, сейчас я угощу вас. Радость-то у меня какая! И горилочку найду, и галушек наварю. Идёмте. Моя хата самая крайняя.
Откуда силы взялись, женщина резко, словно вспугнутая лань, вскочила на ноги и, не оглядываясь, быстро зашагала к хутору.
Не ожидавшие такого оборота, разведчики молча переглянулись. Что делать? Не влипнут они в засаду, последовав за этой тронутой женщиной? Вот и гроза унялась. Где-то неподалёку слышится губная гармоника, несколько голосов поют по-немецки.
Пока лейтенант Ахмеров решал, как быть, женщина вернулась. Она, видимо, окончательно пришла в себя и держалась спокойно, с достоинством, как вполне здоровый человек.
— Не бойтесь, товарищи. Ночью немцы не вылазят из своих дотов. А дотов у них три. В каждом по четыре пулемёта…
— Тише, тётка… Нам нужно точно знать, где они, эти доты.
— Вот и узнаете. Ступайте за мной. Из моих окон они как на ладошке…
Вдруг женщина покачнулась и, не подхвати её старший из Винокуровых, наверняка упала бы. Должно быть, у неё опять помутилось в голове. Она снова начала заговариваться. Разведчики взяли её под руки и повели к хутору. Шли едва приметными тропками, которые каким-то чудом угадывала женщина, шли медленно, часто останавливаясь, прислушиваясь.
Хата, в которой обитала женщина, действительно была крайней в хуторе. Лейтенант оставил башкира Кинжебулатова на карауле, а сам с остальными бойцами вошёл в хату. Когда-то в этом доме был достаток, всё блистало чистотой, но сейчас царил полнейший разор. С белёных стен осыпалась штукатурка, особенно жалко выглядела та, на которой висел ковёр: грабители буквально отодрали его вместе с кусками штукатурки. В крашеном полу не хватало половиц. «Немцам зачем-то понадобились доски», — заключил Ахмеров.
— Вы уж извините, — смутилась хозяйка, — у меня и присесть негде, всего две табуретки оставили, всё унесли. Начали с пианино, кончили стульями… Да бог с ними, с вещами, дело наживное. Мужа повесили, Оленьку…
У женщины опять начал заплетаться язык, взгляд стал бессмысленным. Её пытались успокоить, привести в себя. Тщетно. Она не буйствовала, не металась, она просто поочерёдно подходила к каждому и расспрашивала о дочери. Когда молчание не помогало и нужно было что-то отвечать на её бесчисленные вопросы, сопровождаемые умоляющим взглядом, Касым был вынужден сказать, что они видели Олю и привезли от неё привет. Он стал рассказывать, как тоскует девушка по матери, по родной стороне, как ей тяжело на чужбине. Придумывать ничего не понадобилось. Ахмеров из газет и радиопередач знал, каково приходите русским людям, угнанным в Германию.
Ровный, спокойный голос лейтенанта подействовал на больную. К ней постепенно возвращалась способность реально воспринимать окружающее.
Женщина медленно прошла в другую комнату, когда-то служившую спальней, и через минуту вышла с фотокарточкой в руке и сложенным вчетверо листком бумаги.
— Вот она, моя Оленька! — Мать протянула бойцам фотокарточку.
Из рамки весело улыбалась совсем юная девушка. Задорно вздёрнутый носик, на левой щеке лукавая ямочка, в больших, широко открытых глазах прячутся смешинки, а на груди — толстая коса. Когда карточка обошла всех бойцов и вернулась к матери, она прижала её к груди и беззвучно заплакала.
— А вот и письмо. Первое и последнее. Читайте, товарищи, читайте. Отомстите извергам за её муки, за девичьи слёзы!
Касым взял уже почти прорвавшийся на сгибах листок, начал читать.
«Милая мама! Пишет тебе это письмо твоя несчастная дочка Оля из далёкой Германии. Нас заперли в телячьих вагонах и везли долго-долго, несколько недель. Сперва высадили в Данциге, потом отправили в Восточную Пруссию. Тут мы стали настоящими рабами.
Дорогая мамочка, теперь я у тебя проданная. Нами торговали на рынке. Выстроили в ряд и продавали. Мы с хуторскими девочками всё время старались вместе держаться, а теперь нас разлучили. Это они, по-моему, сделали, чтобы мы сообща не подняли какой-нибудь бунт, чтобы нами было легче помыкать.
На рынке немцы совсем перессорились: каждый хотел, чтобы ему досталась работница помоложе. Видя, что споры и крики ничего не дают, затеяли лотерею. Билет — десять марок. Мне «на счастье» выпал восьмой билет. Мой хозяин, прочитав в бумагах, что мне пятнадцать лет, остался очень доволен. Долго бормотал: «Гут, гут!»
Когда тронулись в путь, хозяин ехал в фаэтоне, а я все двенадцать километров шла босиком по горячему асфальту. Думала, помру от жажды. И лучше бы помереть, чем жить теперешней жизнью!