По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и един­ственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно не­доволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.

Надо ли говорить,

что при такой ситуации случай на ярмарке был окончательно забыт, тем паче, что Абдул Ма-ремкулов, уловивший настроение начальства, сделал все, чтобы папка с документацией о краже мельхиорового коль-Ца, распухшая, благодаря стараниям Бондаренко, поскорее покрылась пылью забвения. Сам же начальник угрозыска, обиженный и возмущенный недоверием, со дня на день дол­жен был получить из Москвы назначение в Гомель, о чем ему Уже сообщили, и уехать. Конопляное тоже знал об этом, задним числом жалел, что переборщил, понимая, как некста­ти теперь потерять опытного сотрудника, но поправлять было поздно, раз перевод Сергея Тимофеевича санкционировала Москва. Да и не до того было

Прежде чем над головой Виталия Николаевича разрази­лась гроза, вызванная его нерасторопностью, стараниями Гоголева и Леонтьева (последнему поручили следствие) кое-что все же предпринималось.

Гоголев сразу же после звонка Коноплянову директора Шахарской фабрики и управляющего Госбанком послал шиф­ровку о происшествии в краевое управление НКВД и в со­седние органы. Оперативные группы выехали на места: Бон-даренко — в Шахар, а две конные команды во главе с Ма-ремкуловым и Дуденко — по другим маршрутам, с учетом возможного пути следования кассира и охранника после по­лучения денег в Черкесске.

Поездка Сергея Тимофеевича в аул Халк и станицу Дже-гутинскую, где проживали Барсуков и Кумратов, дала очень мало. Выяснилось, что Кумратов после военной службы прочно обосновался в ауле Халк, выстроил небольшой домик, завел хозяйство.

Ни жена, ни мать его, объятые тревогой и беспокойст­вом, ничего не могли сказать о его местонахождении.

В станице Джегутинской, где родился и вырос Барсуков, Бондаренко через стансовет узнал о прошлом кассира. Не­которое время тот служил в белой армии в качестве казна­чея полка, причем в первом же бою перешел на сторону красных вместе с полковой кассой. Его зачислили в штаб дивизии на ту же должность. В Красной Армии служил до конца гражданской войны. Затем, демобилизовавшись, вернул­ся в станицу и пять лет работал счетоводом в Комитете вза­имопомощи, который сам же и создал. После смерти жены, оставив сына на попечение родной сестры, уехал в Шахар, на фабрику.

Никаких порочащих сведений.

Коноплянов рвал и метал: по его теории ни один быв­ший белогвардеец не мог быть порядочным человеком — это раз; честность и беспорочная служба обоих (о чем свидетель­ствовали показания директора фабрики и других лиц) нико­им образом не укладывались в версию Виталия Николаеви­ча, считавшего, что они-то и есть похитители,— это два.

Гоголев же и Леонтьев, чувствуя, что руководящие ука­зания Коноплянова нисколько не помогают раскрытию пре­ступления, старались поменьше попадаться ему на глаза и действовали на свой страх и риск. По их мнению, налицо было самое обычное уголовное дело, подведомственное мили­ции, но, поскольку Виталий Николаевич не уставал твердить, что акция это политическая, специально приуроченная к праздничным дням с целью оставить без зарплаты людей с фаб­рики, обоим заместителям не оставалось ничего другого, как засучить рукава.

Вскоре после исчезновения Барсукова и Кумратова опе­ративной конной командой Дуденко, который двое суток не слезал с седла со своими ребятами, на песчаной отмели, в семи километрах от аула Кубанхабль, где река делает плав­ный поворот, замедляя свое течение, был обнаружен распух­ший и обезображенный труп мужчины лет пятидесяти. Ду­денко там же, на месте, произвел опознание, вызвав для этого жену пропавшего охранника и сестру кассира.

Утопленник оказался Алексеем Семеновичем Барсуковым. Даже без врачебного осмотра было ясно, что его убили вы­стрелом из охотничьего ружья, а труп бросили в реку.

В управление тело было доставлено к вечеру, и Зулете Наховой пришлось провозиться с ним до полуночи, чтобы установить хотя бы приблизительное время убийства. По данным экспертизы, Барсуков пролежал в воде несколько суток. Пуля прошла навылет, задев сердце, ее не нашли, чего, и следовало ожидать, ибо вряд ли кассир был застрелен там же, где брошен в воду.

Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутрен­него кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы ни­каких. Калибр ружья — шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке — ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кум-ратовым. Повторно были допрошены официант, директор сто­ловой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик доба­вил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охран­ника был небольшой фибровый чемодан, причем — пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столо­вой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизме­нил ее: кассир и охранник, без сомнения,— похитители, и убийство кассира этого не опровергает — просто не подели­ли награбленное, один ухлопал другого — и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов — заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Конопляное и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подева­лось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собствен­ной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено про­должать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, ос­корбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдер­жав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибега­ет к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливи- лось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчез­новения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподале­ку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Аб-дул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглу­шил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докла­дывая о своих действиях через голову Бондаренко. Конопля-нов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».