По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

— Советовать легко,— буркнул он.— Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

— Это исключается,— спокойно ответила она.— Я удов­летворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего боль­ше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей — возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Не­трудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось.

Чего он, инте­ресно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каж­дое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все про­стил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой,— а она... она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хо­рош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложе­нием. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем моло­ды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легко­мысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не толь­ко не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого,— и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше,— и еще хозяй­ство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сей­час рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, тружени­ца и мать.

— Тебе скучно? — после долгого молчания, странно на­пряженным тоном спросила Зулета.— Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

— Что ты? Даже не думай! Я... Я очень... Одним сло­вом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь пока­заться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла,— сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гарди­ны неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хо­рошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справ­лялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, пото­му что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и дру­гие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась по­смотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это... удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих,— ска­зала она.— Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы...— нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся,— она порылась в сумочке и доста­ла ключ.— Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила,— и я тебя про­гоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нрави­лось, что она не обливается резкими, сладковато-приторны­ми духами, как иные женщины,— от нее всегда пахло слег­ка, духи были тонкие, мягкие...

Зулета зажгла свет в прихожей.

— Проходи. Только не разбуди его...— она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени пер­вого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежа­ло уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кро­вать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее

— В больших промышленных городах введена светомас­кировка,— сказал Жунид.— Особенно строго в прифронто­вых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску

— Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя — за него,— она кивнула на сына.— Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск...

— Ты знаешь, я не из паникеров,— сказал Жунид.— И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но. . нелег­ко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

— Страшно все-таки.. Ну, ладно, что это я расхныка­лась Сейчас я вскипячу чай...

— Может, не надо, Зулета? Час поздний.

— Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пой­дешь

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и под­вижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубаш­ки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

— Я... можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хо­рошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не обора­чиваясь, быстро ответила: