По следам «таинственных путешествий»
Шрифт:
Слышались негромкие четкие команды. Взвился с бака пеньковый канат, ловко брошенный одним из гарпунеров, и несколько добровольцев на причале быстро замотали его восьмеркой за чугунный кнехт. Подали кормовую чалку.
В Александровске как снег на голову посыпались неприятности. «...Коля (Андреев. — Примеч. авт.) не приехал, — пишет в письме матери Брусилов, — из-за него не приехали Севастьянов (гидролог. — Примеч. авт.) и доктор. Нас осталось: я, Альбанов (штурман) и два гарпунера из командующего состава. Младший штурман заболел, и его надо оставить в Александровске по совету врача...» И вот в этот критический для экспедиции момент, когда, казалось, буквально все было против Брусилова, Ерминия, которой только что исполнился 21 год, поразила всех. Внезапно заявила Брусилову, что пойдет дальше, и тот не смог устоять перед ее решимостью. Но все же настоял, чтобы она телеграфировала отцу.
В далекий Нахичевань-на-Дону [35] полетела телеграмма: «...трех участников лишились. Могу быть полезной. Хочу идти на мосток. Умоляю пустить. Теплые вещи будут. Целую. Пишу. Отвечай скорей».
Семья генерала А. Е. Жданко была, судя по письмам Ерминии К отцу и мачехе, дружной. Дети отличались сердечностью, добротой. Характерен один эпизод: когда в 1917 году А. Е. Жданко — тогда уже генерал-лейтенант, командир корпуса — умер после тяжелой болезни, Совет солдатских депутатов постановил назначить вдове пенсию.
35
Город в бывшей Донской области. Административно составлял одно целое с Ростовым.
«...Я верю, — пишет Ерминия в своем предпоследнем письме, — что вы меня не осудите за то, что поступила, как мне подсказывала совесть. Поверьте, ради одной любви к приключениям я бы не решилась вас огорчить. Объяснить вам мне будет довольно трудно, нужно быть здесь, чтобы понять... Юрий Львович такой хороший человек, каких я редко встречала, но подводят его все самым бессовестным образом, хотя он со своей стороны делает все, что может. Самое наше опоздание произошло из-за того, что дядя, который дал денег на экспедицию, несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать, так что из-за этого одного чуть все дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя же допустить, чтобы ничего не вышло. Довольно уже того, что экспедиция Седова, по всем вероятиям, кончится печально... Все это на меня произвело такое удручающее впечатление, что я решила сделать, что могу, и вообще чувствовала, что если я сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу... Пока прощайте, мои милые, дорогие. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?..»
В Александровске загуляла команда, как перед большим несчастьем. На переход до Владивостока нанялся разный люд. Многие и не моряки, и не промысловики. Так — в надежде заработать. И сейчас, когда часть из набранных людей решила остаться, провожая их, напились все.
А надо грузить уголь, дополнительную провизию, одежду. И Брусилов скомандовал отойти от пирса, встать на рейде.
Но вот уже все хлопоты позади. Написаны письма, отправлены телеграммы. Последней шлюпкой уплыли на берег заплаканная Леночка и Бауман.
Андреев со спутниками так и не появился. Ерминия Александровна получила от папы телеграфное «добро», хотя и с припиской, что затеи он не одобряет, и уже чувствовала себя полноправным членом экипажа.
Наконец заработала машина, поплыли назад высокие берега. После полудня вышли в море и подняли паруса. Три дня спустя Ерминия Александровна написала свое последнее письмо, которое дошло до Большой земли: «1-ое сентября. Дорогие мои, милые папочка и мамочка!
Вот уже приближаемся к Вайгачу. Грустно думать мне, что вы до сих пор еще не могли получить моего письма из Александровска и, наверное, всячески осуждаете и браните вашу Миму, а я так и не узнаю, поняли, простили ли вы меня. Ведь вы же понимали меня, когда я хотела ехать на войну, а ведь тогда рассталась бы тоже надолго, только риску было бы больше. Пока все идет у нас хорошо. Последний день в Александровске был очень скверный, масса была неприятностей. Леночка ходила вся в слезах, т.к. расставалась с нами, я носилась по «городу», накупая всякую всячину на дорогу. Леночка долго стояла на берегу, мы кричали «ура!». Первый день нас сильно качало, да еще при противном ветре, ползли страшно медленно, зато теперь идем великолепно под всеми парусами, и завтра должны пройти Югорский Шар. Там находится телеграфная экспедиция, которой и сдадим письма. Первый день так качало, что ничего нельзя было делать, потом я устраивала аптечку. Мне отвели под нее пустую каюту, и устроилась я совсем удобно. Больные у меня есть, но, к счастью, пока приходится только бинтовать пальцы, давать хину и пр. Затем мы составили список всей имеющейся провизии. Вообще, дело для меня находится, и я тому очень рада. Пока холод не дает себя чувствовать. Где именно будем зимовать, пока неизвестно — зависит от того, куда удастся проскочить. Интересного предстоит, по-видимому, масса. В мое ведение поступает фотографический аппарат. Если будет малейшая возможность, то пришлю откуда-нибудь письмо — говорят, встречаются селенья, из которых можно передать письмо. Но вы все-таки не особенно ждите.
Просто не верится, что не увижу вас скоро опять. Прощайте, мои дорогие, милые, как я буду счастлива, когда вернусь к вам. Вы ведь знаете, что я не умею сказать, как хотела: но очень, очень люблю вас и сама не понимаю, как хватило сил расстаться. Целую дорогих ребят.
Ваша Мима.
Приписка:
Если вам не жалко письма, попробуйте написать в село Гольчиху Енисейской губернии, а другое в Якутск — может, получу».
На почтово-телеграфной станции «Югорский Шар» появление шхуны вызвало крайнее изумление. В том сезоне еще ни одному судну не удалось пройти в Карское море. Льды блокировали проливы.
Оставили на станции письма, телеграммы, распрощались и смело вошли во льды. Где их застанет зима?
Показался Ямал. Льды стали сплоченнее. В одну из ясных морозных ночей шхуна вмерзла в огромное ледяное поле. В судовом журнале последний раз отметили широту и долготу окончания активного плавания и стали готовиться к зимовке. Появились охотничьи трофеи — медведи.
Первое изменение координат случилось во второй половине октября 1912 года. Ледяное поле плавно двинулось на север. Вот и полоска ямальского берега исчезла. Из двадцати четырех членов экипажа тринадцати вообще не суждено больше ступить на землю... [36]
36
В экспедицию на «Св. Анне» отправились кроме Г. Л. Брусилова и Е. А. Жданко следующие лица: старший штурман В. И. Альбанов; боцман И. Потапов; гарпунеры — В. Шленский, М. Денисов; старший рулевой П. Максимов; матросы — А. Конрад, Г. Мельбарт, И. Параприц, Е. Шпаковский, О. Нильсен, И. Луняев, И. Пономарев, П. Баев, А. Шахнин, П. Смиренников, Г. Анисимов и А. Архиреев; машинисты — Я. Фрейберг, В. Губанов; кочегар М. Шабатура; повар И. Калмыков и стюард Я. Регальд. За исключением штурмана В. А. Альбанова и матроса А. Конрада, об остальных членах экипажа никаких биографических сведений нс сохранилось. Гарпунер М. Денисов присоединился к экспедиции в Тронхейме. Хотя он и жил с семьей в Норвегии, но давно мечтал отправиться в плавание на русском промысловом судне. Матрос-датчанин О. Нильсен приплыл вместе со шхуной из Англии. Кто из членов экипажа отплыл из Петербурга и кто присоединился к экспедиции в Александровке, до сих пор неизвестно.
Недавно И. П. Литвиновой удалось обнаружить в рижской газете «Сегодня» (№ 31) за 1935 год заметку «20-летие гибели полярной экспедиции лейтенанта Брусилова, в которой участвовало много латышей». В ней, в частности, говорится: «В Лиепайском и Вентспилсском портах можно и теперь еще найти моряков, встречавшихся со своими земляками — забытыми героями брусиловской экспедиции Александром Кондратом, Густавом Мельбартом, Яковом Фрейбергом, Яном Регальтом и др.». Таким образом, среди членов экипажа «Св. Анны» было пять латышских моряков, но еще предстоит выяснить, каким образом они попали в экспедицию.
Зимой многие из команды заболели. Слег и Брусилов.
«...Странная и непонятная болезнь, захватившая нас, сильно тревожит», — записано в судовом журнале 4(17) января 1913 года. Теперь мы можем предположить, что экипаж страдал от заболевания, вызванного потреблением медвежьего мяса, зараженного личинками трихинеллеза. Ерминии Александровне пришлось применить все свои медицинские познания, и лишь весной командир встал на ноги. Чувствовалось, что Брусилова очень угнетало крушение коммерческих планов. Ведь если и освободится шхуна из ледового плена, о дальнейшем плавании не может быть и речи...
Сложной и противоречивой фигурой был Брусилов. Профессиональный моряк, участник двух гидрографических экспедиций, он соблазнился на коммерческое дело и с первых шагов попал в сферу жестких законов частного предпринимательства. Но как морской офицер он педантично вел научные наблюдения за дрейфом. Выписка из судового журнала оказалась неизмеримо ценнее всех капиталов баронессы Паризо де Ла-Валетт.
За столом в кают-компании уже не было прежнего веселья и смеха. Не узнать теперь было и «Святую Анну». Куда подевались белая краска на ее стенах, полированное красное дерево ее мебели, великолепные ковры, кожаные кресла? «...Мало-помалу начали пустеть ее кладовые и трюм, — вспомнит потом Альбанов. — Пришлось заделать досками световые люки, вставить вторые рамы в иллюминаторы, перенести койки от бортов, чтобы ночью одеяло и подушка не примерзали к стенке; пришлось подвесить газы, чтобы с отпотевающих потолков вода не бежала на койки и столы». Давно уже вышел весь керосин, и сквозь сырой, промозглый мрак едва пробиваются огоньки самодельных «коптилок» на тюленьем и медвежьем жире. И к этим огонькам «...жмутся со своей работой какие-то силуэты. Лучше пусть они останутся «силуэтами», не рассматривайте их... Они очень грязные, сильно закоптели...» [37] .
37
Слова В. И. Альбанова цитируются по его дневнику, опубликованному в книге «Затерянные во льдах. Полярная экспедиция Г. Брусилова на зверобойном судне «Св. Анна»» (Л., 1934). В этой же книге приведена и выписка из судового журнала «Св. Анны», которую доставил В. И. Альбанов.
Дрейф шхуны «Святая Анна» и маршрут похода штурмана В. Альбанова
Начались мелкие стычки, ссоры. Между командиром и штурманом словно возник невидимый барьер. Позднее Альбанов запишет в дневнике: «...мне представляется, что мы оба были нервнобольными людьми. Неудачи с самого начала экспедиции, повальные болезни зимы 1912/13 года, тяжелое настоящее и грозное неизвестное будущее с неизбежным голодом впереди, все это, конечно, создало... обстановку нервного заболевания».