По ту сторону лета
Шрифт:
Волчицы обменялись обеспокоенными взглядами, а затем дружно уставились на меня. Марисса положила на стол локти и соединила кончики пальцев: «Эжени, ты должна нам рассказать. Мы знаем, что ты переживаешь. Тебе нелегко, но, если ты будешь продолжать молчать, ничего не изменится».
Ничего не говори, особенно этим двум хищницам. Попробуй только открыть рот, Эжени, и тебе каюк.
— Мы же твои подруги, — с нажимом произнесла Лора и накрыла мою ладонь своей когтистой лапой.
Ты только посмотри, как им не терпится наброситься на твою тайну. Они изголодались, они жаждут свежей крови. Они сожрут Арно и косточек не оставят.
— Вы уж меня простите, но что-то я неважно себя чувствую. Хорошо бы прилечь… Пожалуй, мне лучше вернуться домой. Вы меня не проводите?
Очень хорошо, просто отлично. Молодец, продолжай и дальше притворяться, что ты тоже из их стаи. Требуй помощи от вожака, усыпи их подозрения. Вот наилучшая тактика.
— Лора, побудь
Обе одновременно встали из-за стола, помогли мне подняться и повели, подставив плечи. Так они дотащили меня до самого дома. Я извинилась, что не приглашаю их войти. Поклялась, что мне уже лучше, что дурнота на свежем воздухе отступила, что мне надо немного поспать и что я, разумеется, сразу им перезвоню. Повезло мне с подругами — такие заботливые. Они в последний раз обнажили клыки, изобразив похожие на звериный оскал улыбки, и удалились с чувством выполненного долга.
11
Можно ли утверждать, что твое сознание всегда остается чистым и ясным, что ни одна безумная мысль, рожденная воображением, не способна его замутить? Это сложный вопрос. Ты, конечно, можешь сопротивляться, но сам факт сопротивления свидетельствует о наличии препоны, о том, что в твоей душе идет битва между светом и мраком. Как-то ночью я задержалась немного дольше обычного. Здравый смысл велел встать и уйти, но мне не удавалось заставить себя подняться. Он спал глубоким сном, и я вдохнула его мальчишеский запах. Рот у него чуть приоткрылся, губы отвисли, — он выглядел совершенно беззащитным. Мне захотелось прикоснуться к его коже. Где-то я вычитала фразу, запавшую мне в память: «Нравственность несчастных женщин — чрезвычайно хрупкая игрушка». А может, я нигде ее не вычитала, а сама сочинила. В этом и заключается главный недостаток — или главное достоинство? — моих пилюль: реальность вокруг меня постепенно стирается. Как бы там ни было, фраза крутилась у меня в голове огромным слоганом, призванным объяснить, что именно в ней происходит. Из-за царившей в комнате темноты вся сцена выглядела особенно странно. В ночном сумраке, вдали от посторонних глаз, мне было проще протянуть к нему руку. Кто бросит в меня камень? Давай, Эжени, не трусь! Ты же сгораешь от желания сделать это! Я позволила руке медленно, очень медленно, начать движение — так, словно она мне не принадлежала и действовала самостоятельно. Дышать я почти перестала. Молодая кожа. Не так просто вспомнить, каково это. Придется долго рыться в воспоминаниях. Жоржа, например, я, как ни силилась, уже не могла вообразить себе лишенным груза лет. Забыла, что когда-то и он был похож на этого, юного. Накопленные за всю жизнь образы смешиваются, накладываются друг на друга и взаимно аннигилируются, оставляя ощущение настоящего. Жорж — пожилой человек, и этим все сказано. Ну, давай, Эжени, смелее, ты почти у цели.
Мой указательный палец добрался до его руки, и меня обожгло, словно я сунула его в костер. Отчаянно труся, я уговаривала себя, что, если он вдруг проснется, я сделаю вид, что дотронулась до него случайно, спутав во сне с исчезнувшим мужем. В конце концов, я тут ни при чем, это мои жадные пальцы легонько пробегают по гладкой эластичной поверхности. Я ведь не делала ничего дурного? Никому не причиняла неудобств, даже ему, потому что он ничего не ощущал. И вдруг меня словно обожгло: наверняка нечто в этом роде твердят сексуальные маньяки, уговаривая себя, что никому не делают больно, ведь жертва ничего не ощущает. Но рядом со мной лежал не кто-то, а вполне реальный молодой мужчина, которого я, не спрашивая разрешения и избегая называть вещи своими именами, ласкала. Арно неожиданно повернулся во сне, и я быстро отползла назад, изо всех сил сдерживая судорожное дыхание. Как я ни напрягала взгляд, в темноте не могла понять, проснулся он или нет. Меня захлестнуло чувство вины, лишая остатков самоуважения. На цыпочках, словно преступник, только что надругавшийся над ребенком, я вышла из спальни. Слишком поздно. Ты уже попробовала на вкус эту восхитительную кожу. Желанию нельзя дать обратный ход.
Вытянувшись на диване, я разглядывала, как ночь всеми оттенками серого рисует на потолке предвестье зари. Кончики пальцев еще хранили память о нежной плоти. Я чувствовала себя грязной и давала себе тысячи клятв. Дальше я не зайду. Ни за что, никогда. Очнувшись, я обнаружила, что он входит в гостиную — в сорочке, распахнутой на запретной груди. Я не знала, куда девать глаза, как спрятать свое смятение. Он открыл окно и закурил сигарету. Оперся о подоконник в такой привычной и доверительной позе. Обернулся и спросил: «Хорошо спала?» Мне показалось или в уголке его губ в самом деле мелькнула заговорщическая улыбка, мгновенно растаявшая в облачке дыма? Я уже ничего не понимала. Знала одно: сомнение вернется. Больше ни за что. Никогда. Никогда не говори никогда. Я села и с невозмутимым видом сунула свои грешные руки в карманы халата.
12
Я
Чудить — так по полной программе, и я решила подняться по лестнице пешком. Это было трудное восхождение. Ноги меня не держали, пришлось встать коленками на ступени. Ты только посмотри на себя, тебя же сейчас инфаркт хватит. Побегать захотелось? В твоем-то возрасте? За кого ты себя принимаешь?
С каждым шагом азарт из меня улетучивался. До своей площадки я добралась уже полной развалиной. Руки тряслись так, что я не меньше двух минут ковырялась в замке, прежде чем сумела справиться с ключом. На звук захлопнувшейся двери ко мне повернулись три головы — одновременно, как по команде. Шесть глаз, прикрытых темными челками, уставились на меня с удивленным осуждением. Трибунал молодости. Эрмина сидела в компании двух совершенно одинаковых подружек — они смотрели по телевизору музыкальную передачу. «Это моя майка и мои спортивные штаны», — соизволила заметить дочь. Вся троица в одну и ту же секунду подняла брови — словно кто-то повернул выключатель. Девицы затрясли головами, украшенными конскими хвостами, — в знак крайнего неодобрения. Я бревном рухнула на кровать.
Сегодня утром, проводив Арно, я отчетливо поняла, что больше не могу целыми днями сидеть сложа руки в ожидании его возвращения. Это было выше моих сил — терпеть бесконечно тянувшиеся до вечера часы, запрещая себе то и дело смотреть на еле ползущие по циферблату стрелки, словно сговорившиеся с коварным временем, чтобы оно тащилось как можно медленнее. Нет, время определенно играло не на моей стороне. Оно издевалось над моим нетерпением. Знай себе тикало, механически отсчитывая секунды, и ему было глубоко наплевать на меня и мои муки. Что же делать, спрашивала я себя. Первым на вопрос ответило тело. Ему не сиделось на месте. Глаза и руки отказывались повиноваться, когда я пыталась взяться за книгу или включала телевизор. Неподвижность стала тяжелым испытанием. Меня окатывало жаром; в висках стучало — мигрень заводила свою старую песню. Тогда-то, устав бороться с лихорадочным возбуждением, я и вспомнила об оздоровительном беге. В жизни не практиковала ничего подобного, но тут вдруг решила, что это именно то, что мне нужно, во всяком случае, бег поможет насытить двигательный голод. Оставалась одна проблема — у меня не оказалось подходящей одежды.
Эрмины дома не было, и я отправилась порыться у нее в шкафу. Заходя в ее комнату, я всякий раз ловила себя на ощущении, что вламываюсь в чужое жилище. Прекрати, Эжени, ты у себя дома. Не позволяй собственной дочери помыкать тобой. Ты что, забыла, что мать — полновластная хозяйка в квартире, что это она говорит детям, что можно, а чего нельзя? Может даже, единственная подлинная радость материнства как раз в том и состоит, что ты делаешь выбор за других, принимаешь за них решения и навязываешь им свою волю. Шкаф дочери служил идеальным олицетворением ее образа жизни — полный бардак, кораблекрушение после бури. Дверцы, похоже, стояли распахнутыми как минимум пару последних лет — закрыть их не представлялось возможным, так как наружу выпирали груды тряпок всех расцветок. Впрочем, я не могла не признать за дочерью определенной последовательности в действиях. В качестве жизненного принципа она выбрала анархию и упорно применяла его во всех без исключения областях своей деятельности. Если бы мы с ней встретились при других обстоятельствах, например были ровесницами, не связанными вопреки собственной воле узами крови, как знать, может, я бы даже оценила ее индивидуальность. Я потянула к себе майку с надписью «Голосуй за демократов» — любопытно, она в курсе, кто такие демократы, или полагает, что это название рок-группы, — попутно обрушив кучу барахла. Равнодушно пожав плечами, я пошарила на соседней полке и нашла спортивные штаны ядовито-зеленого цвета. Вернулась к себе в спальню и на дне своего платяного шкафа разыскала два образца античного искусства — пару кроссовок, купленных мной где-то в восьмидесятые и с тех пор брошенных за ненадобностью. Три розовые полоски по бокам успели покрыться плотным слоем пыли. Узковатые дочкины брюки я натянула не без труда. Торопливо собрала волосы в конский хвост. Меня переполняло желание поскорее отправиться бегать, и я не собиралась рисковать, слишком затягивая сборы, — всплеск энергии мог и угаснуть. Бетти стояла с разинутым ртом и следила за мной инквизиторским взором. Набросив на плечи оранжевую нейлоновую ветровку, я выскочила из квартиры. Мне предстояло наверстать годы инерции, и по улице я помчалась большими скачками.