По ту сторону снов. Сборник

Семишев Дмитрий

Поезд тем временем тронулся и начал набирать ход. За окном проплывали станционные постройки, локомотивное депо, а чуть позже – дома и кварталы на окраине города. Я смотрел, задумавшись: вот Москва, столица, мегаполис мирового уровня. А на окраины посмотришь, так вот, со стороны, так ничем они не отличаются от какого-нибудь затрапезного, заштатного, провинциального российского городишки. Та же серость, убогость, грязь на улицах, кривые, полусгнившие постройки во дворах многоэтажек, ряды железных, ржавых гаражей. Вскоре окраины сменились коттеджными поселками, после садами, а потом и вовсе полями и перелесками. День был хмурый, пасмурный, по-осеннему тоскливый.

Дядька

неспешно и основательно расположился на своей полке, подсел к столу, начал доставать разную снедь из пакета.

– Как говорили древние: «Омниа мэа, мэкуум порте», что означает – все свое ношу с собой! Промотался, понимаешь, весь день по городу. Даже перекусить было некогда. Вот, хапнул в магазине, что под руку попало. Червячка заморить, как говорится. Угощайся.

– Спасибо, я сыт, – стал я отнекиваться, удивляясь при этом, в каком это таком магазине мужик набрал все эти вкусности? Икра лососевая, бутерброды с бужениной, огурчики малосольные, банка тушенки, язык лося копченый и вареные яйца «в мешочек», – извините, пожалуйста, а вареные яйца вы тоже в гастрономе брали?

– Смекаешь! Нет, брат, тут большинство припасов мне жена друга сунула, как ни сопротивлялся. Она у него хлебосольная, заботливая, без туеска с харчами из дома не выпустит. Тем более в дорогу. Вообще-то друг мне самолетом предлагал лететь, а я поездом люблю. Спешить мне, в общем-то, некуда, а поезда люблю с детства. Да, я не представился. Михаил Алексеевич, врач. К вашим услугам, – дядька протянул руку, – будем знакомы.

– Очень приятно, – ответил я, пожимая его крепкую, широкую пятерню.

– А что, Антоха, тяпнем по граммулечке за знакомство, а? – Алексеич открыл «дипломат», достал бутылку коньяка.

– Добрый коньяк, Дербент. Не тот, что в магазинах продают. Настоящий.

– Спасибо, но неудобно как-то на халяву.

– Не тушуйся, студент. Я угощаю. И вообще, не бери ты в голову. Это не халява, а от чистого сердца!

Мы выпили.

– Закусывай, чем Бог послал, да Люська снабдила. Не стесняйся. Так вот, о поездах. Родился я в небольшом, захолустном поселке. Сельский, можно сказать, был житель. Железной дороги у нас там отродясь не бывало. И когда я первый раз увидел поезда, я просто обалдел! Так, знаешь ли, они мне к душе прилегли! Я даже после школы в железнодорожный хотел поступать, да математика подкачала. В итоге отдал дань другой своей мечте детства – лечить. Вообще-то планировал ветеринаром стать, животинку разную излечать, но друг-одноклассник уговорил в медицинский. Ну, а у тебя какая специализация?

– Атомные электростанции и установки. Энергетика, в общем.

– Тема серьезная. Вот и друг мой, у которого я в Москве был, тоже в некотором роде технарь. В одном из технических институтов столицы высшую математику преподает. Башка!

Алексеич выхватил неведомо откуда нож, больше напоминающий небольшой клинок или финку, ловко орудуя им, вскрыл консервные банки, нарезал копчености и колбасу. Видно было сразу, что человек владеет холодным оружием. И владеет профессионально. «Хирург?», – подумал я.

– А вот скажи мне, Антон, ты, как технарь, вот как ты представляешь себе человеческую жизнь? Ну, то есть, если окинуть всю жизнь одним взглядом. Какой геометрической фигурой она тебе кажется?

– Странный вопрос, – я несколько растерялся, – как-то не задумывался над таким сравнением: жизнь и геометрическая фигура… Может быть, квадрат?

– Ага, черный. Как у Малевича, – рассмеялся Михаил Алексеевич, – сдается мне, что Казимир именно жизнь свою так и изобразил.

А яйцеголовые искусствоведы теперь все трактовки ищут, расшифровывают, философию в этом квадрате найти пытаются. А Малевич-то не раздумывая и не философствуя просто взял, да и намазюкал свое настроение на холсте. Жизнь свою нарисовал. А поскольку являлся ярым последователем художественного течения под названием «кубизм», так ничего лучше не придумал, как намалевать обычный, но мрачно-черный квадрат. Даже до куба дело не дошло. Плоский он был человек! Хоть и художник. От слова «худо», видимо, – Михаил Алексеевич снова рассмеялся, – нет, я не смеюсь. Это, между прочим, серьезно. Вот какой фигурой ты мог бы наиболее точно описать человеческую жизнь? Плоской, объемной или, скажем, неким размытым пятном на белом, огромном листе судьбы?

Я на секунду задумался, вспомнив, как учил меня в свое время мой дядя: если не знаешь, что ответить на вопрос, нужно сказать «А?». То есть, как будто бы ты переспрашиваешь, и пока тебе вопрос повторяют снова, ты выигрываешь время для наиболее правильного и подходящего в данной ситуации ответа. И я, кстати, порой пользовался этим нехитрым приемом. Но на этот раз решил пойти чуть дальше:

– Простите, а вы, Михаил Алексеевич, как это себе представляете?

– Хм. Молоток! Вот у одного еврея спросили: «Исаак Абрамович, а почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?», и тот ответил: «А ви как думаете?», – изображая еврейский акцент, вставил анекдот Алексеич, – вовремя заданный встречный вопрос – хорошая уловка, когда не знаешь, что сказать. Хотя, эрраре хуманум эст! То есть – ошибаться свойственно человеку. Латынь. Так что, не надо бояться собственных ошибок! Ну, давай-ка еще по маленькой. Да ешь ты, ешь, не стесняйся. Наверное, думаешь: вот привязался старый хрыч!

– Нет, ну, что вы! Наоборот, мне даже интересно, – чистосердечно признался я, – знаете, не каждый день встретишь такого человека.

– Какого «такого»? Навязчивого?

– Нет, я бы сказал, нетривиально мыслящего. Человека с неожиданным взглядом на жизнь.

– Да уж. Ты меня извини, Антон, за брюзжание мое. Возрастное, наверное…

– Нет-нет, что вы! Мне очень интересно. Ехать нам долго, отчего бы не обсудить насущные проблемы современных обобщающих теорий? Ваш взгляд мне, по крайней мере, нравится.

– Да, взгляд, – вдруг очень медленно и задумчиво произнес Михаил Алексеевич, – вот со взгляда-то все и началось. Зашел я тут третьего дня к другу своему, математику, на работу. Сидим у него в кабинете, так, болтаем ни о чем, курим. И вдруг натыкаюсь я взглядом на картину у него на стене. «Что это?» – спрашиваю, а он смеется: «Ну, Мишка, – говорит, – не зря тебя в железнодорожный-то не пустили, ты б там натвори делов, на железных наших дорогах! Это же лист Мёбиуса! Мы же в школе на уроках математики проходили. Неужели забыл? Картину эту мне студенты подарили».

А намедни проснулся утром, лежу, в потолок уставился в одну точку, и вдруг подумал: а что есть жизнь человеческая? Вот у одного – это прямой и ровный путь. Ну, представь себе, друг ты мой Антон, лист бумаги в виде полосы. Скажем, сантиметров сорок длиной и сантиметра четыре шириной. Это жизнь. Есть начало, есть окончание. Берешь ты ручку, ну, или карандаш, и ведешь линию по этому листу. Линию жизни. И никак она прямой не получается, но и за пределы полосы этой тоже не выходит. Так многие живут, кстати сказать. Вильнуть немножко можно, но за грань – шалишь! Туда нельзя, там листа уже нет, там пропасть. Вот и вихляемся. Зато более-менее ровно. И плоско.