По ту сторону тени
Шрифт:
Удивительно, но люди часто верят пустым, глупым словам. Каким бы серьезным не считало себя человеческое общество, в нем всегда найдется место иллюзиям и вере в чудо. Они обогащают скупую серую реальность, и люди сознательно им поддаются, желая разнообразить рутину и скуку. Однако же случается, что реальность в определенной своей части вдруг уступает место домыслам, вымыслам и фантазиям, из которых, в конце концов, рождается ложь.
Сила лжи – в ее гибкости, способности и маниакальной готовности к размножению.
Какой бы ни была правда, она единична, в отличие от множественности лжи. Ее уже не изменишь, она вечна, как каменная твердь.
Ложь – это оппозиция правде, а недовольных всегда манит оппозиция.
Один из знакомых однажды уверял меня: люди верят лжи потому, что верить правде бывает страшно. Они верят ей скопом, чему виной генетически сохранившийся внутри еще со времен сотворения мира стадный инстинкт, замешанный на инстинкте самосохранения. Он уверял, что даже самая слабая корова, когда пасется в стаде, надежно защищена рогами и копытами сородичей от острых и голодных волчьих клыков. Вот и с людьми то же самое.
Может, он был прав? Быть вместе – вот что отпугивает страх, вот что страшит врага. Чувство локтя рождает бесстрашие, но если однажды в твоем строю, в твоем стаде кто-нибудь солжет, а другой ему поверит, то ложь, как заразная инфекция, поразит и подчинит себе все и всех без остатка.
Ложь остается ложью до тех пор, пока лжет один. Но когда в унисон лгут двое, лжи начинают верить.
108
Есть люди, к которым прозвища приклеиваются, словно магнитик к дверце холодильника.
У меня никогда не было прозвища. Сколько себя помню, меня всегда и везде звали по имени – Дима, Дмитрий, реже – по фамилии: Милосердов. Это, порой, задевало, особенно в школе. Парадокс, но в детстве твое имя в чужих устах может прозвучать, как оскорбление, а кличка – как похвала.
Формально имя – не более чем набор звуков, которым тебя наделяют при рождении, чтобы отличать от других.
В этом нет ничего необычного, имена есть у всех. Причем у некоторых они такие же, как у тебя, у твоих тезок. Но ты еще юн и потому тянешься за остальными, увлекаясь кличками и прозвищами, не понимая, что имя – само по себе ценно, что оно уникально, даже если у тебя есть тезки, что духовным смыслом и весом оно наполняется лишь с течением времени. Иногда на это уходит целая жизнь, а порой, и целой жизни для этого мало.
И тогда человек уходит в небытие таким же, каким пришел в жизнь – безымянным.
Пока ты мальчишка, пока живешь «во дворе», прозвище для тебя – все. Или почти все. Иногда оно и есть истинное звание, отражающее и вмещающее признание твоих достоинств или недостатков. В нем выражена не только вся твоя индивидуальность, но и отношение к тебе твоего окружения. Прозвище надо заслужить. Самые лучшие – индивидуальные. Штампы вроде «Очкарик», «Зануда» или «Ботаник» из уст шпаны звучат не лучше, чем клички дворовых собак.
В нашей школе прозвища были у всех разные по своему потаенному смыслу. У кого-то они были обидные, у кого-то героические, суть не в том – главное, что они были у всех, кроме меня. И это меня угнетало. Сейчас то давнее ощущение какой-то несправедливости, недооценки ушло. Напротив, я бы, пожалуй, даже обиделся, прилепи мне коллеги по работе какую-нибудь кличку. Все-таки есть в этом что-то животное.
Но в детстве я думал иначе. В детстве вообще многие вещи видятся под другим углом. Просто удивительно, как сужается или расширяется мир с годами. Бывает, что значительная его часть выпадает из последующей жизни. Есть, в частности, вещи, которые перестаешь замечать и о которых напрочь забываешь. К примеру, вкус незрелых яблок. А есть то, что в детстве сполна не ощутишь, и что приходит с годами. Например, любовь. Хотя, и она приходит не к каждому.
107
Первым к месту сбора явился Серега. Он был педантом, патологически боялся опозданий и на каждую встречу являлся, как минимум на пять минут раньше срока. Казалось, он жил с запасом, но никак не мог опередить время. А если вдруг его ритм сбивался, Серега не выдерживал и срывался. Тогда мы долго не могли его разыскать. Серега пропадал на дни, а то и недели. Его видели то тут, то там, порой, в компании с довольно темными и сомнительными личностями. Он выпивал, наивно веря, что выпивка могла настроить сбившийся механизм его жизни. Никакая сила не могла его тогда остановить. Он пил до тех пор, пока ритм окружающей жизни не входил в установленное согласие с его внутренним ритмом. Но в ту пятницу он пришел вовремя.
Серега стоял под фонарным столбом. Я заметил его еще издали. Он стоял в конусе голубоватого в сгущающихся сумерках фонарного света. Вокруг было темно, и он мог спрятаться в темноте. Он мог в ней раствориться. Но Серега стоял в конусе света, где каждый мог его видеть, сам оставаясь для него невидимым. Каждый, кто прятался в окружающей свет темноте.
На улице было душно. Моя рубашка с коротким рукавом промокла от пота. А Серега был в легкой кожаной куртке. На голове – кожаное «комиссарское» кепи, на ногах – туфли из грубой кожи на толстой подошве. Не иначе, близилось время очередного срыва. Слишком заметно даже с виду было несоответствие ритмов. Рассеянно поглядывая по сторонам, Серега безразлично курил. Он задумчиво пускал дым через ноздри и оживал только тогда, когда мимо следовал прохожий. Серега был близорук и носил модные очки. Но даже в них он видел мир плохо.
– Давно ждешь? – спросил я.
Его плечи вздрогнули, прежде чем он обернулся и приветственно кивнул. Он предложил мне сигарету. Я закурил. Разговор не клеился, тек вяло и неинтересно в ожидании остальных. Обычно мы собирались вчетвером.
Третьим пришел Сашка – Длинный, как звали мы его меж собой. Его высокую, слегка сутулую фигуру на несколько секунд выхватила из темноты пара фар обгонявшего автомобиля. Сашка шел почти по центру дороги скорым шагом. Он даже не подумал отступить в сторону, когда его обгонял автомобиль. А на короткий возмущенный возглас клаксона выкрикнул что-то грозное и непристойное. Пожалуй, из всех нас он один мог позволить себе такое. Раньше Сашка не был таким, вызывающая дерзость пришла к нему с годами. Он имел право жаловаться на жизнь, но никогда не жаловался. Он жил и боролся с немым и ожесточенным упрямством, как лосось, плывущий из последних сил против бурного речного течения. Чем удивлял многих. У него имелись враги, его много раз хоронили, объявляли спившимся или сошедшим с ума. Масса злых языков на всех углах обсуждали его несладкую жизнь. Но Длинный терпел и скрывал переживания от других.