По ту сторону жизни

Лесина Екатерина

Чудесно. Моя семья в полном составе искупалась в этом дерьме.

— Она была совсем слабенькой ведьмой. Как-то обмолвилась, что дар должен был перейти к детям…

Но не перешел. А куда подевался? Или никуда? Простенький амулет сокрытия, и вот уже никакой проклятый дар не смущает умы честных прихожан.

Но почему? И…

— Надо брать обеих, — сказал Вильгельм, поднимаясь. — Потом разберемся.

И в этих словах имелся здравый смысл.

Тетушка Фелиция вязала носки. Она сидела в кресле-качалке,

укрыв ноги клетчатым пледом.

Небольшой домик, вполне симпатичный, надо полагать, по летнему времени. Даже зима не стерла терпкой этой пасторали. Розовые стены. Красная крыша с трубой, из которой поднимались аккуратные клубочки дыма. Деревца.

Дорожка из желтого камня. Пара садовых скульптур того умильно-домашнего типа, которые у меня вызывают острые приступы зубной боли. Кружевные занавесочки на окнах и шторы в горошек. В горошек, мать его…

Пушистые ковры. Вышитые подушечки, фарфоровые пастушки и фарфоровые овечки. Целые стада этих гребаных овечек, занявших и каминные полки, и книжные, и даже махонький столик для игры в ломбер.

— Ах, дорогая, — тетушка взмахом руки отпустила служанку. — Как ты вовремя… я как раз собиралась пить чай… сегодня на удивление прохладно. Впрочем, зима у нас, если вы заметили, очень сырая… у меня кости ломит… а вы, вижу, простыли… мой младшенький постоянно зимой простужался.

Кажется, тетушка не видела ничего странного ни в моем визите, ни в моем сопровождении.

Она отложила вязание в аккуратную корзинку, украшенную разноцветными атласными ленточками. И только спицы воткнула в клубок как-то… очень уж выразительно.

— Присаживайтесь, господа… присаживайтесь… полагаю, у вас возникли ко мне вопросы… я всегда рада помочь матери нашей Церкви, — тетушка склонила голову и коснулась сложенными щепотью пальцами лба. Мол, помыслы ее чисты, а побуждения светлы.

Почему-то Вильгельм подчинился. Присел. И рядом на диванчик, обтянутый той же тканью в горошки, опустился Диттер. Дядюшка оседлал пухлую банкетку, а Монку досталось крохотное креслице, в которых только кукол усаживать, но жрец удивительным образом вместился, только поерзал, пытаясь устроиться поудобней.

Он вздохнул. И уставился на тетушку печальными очами. Она же зазвонила в колокольчик.

— Берта совсем от рук отбилась, — доверительно произнесла она. — Ах, дорогая… мне так жаль… так жаль… слышала о Мортимере… какой ужас…

Она покачала головой и языком цокнула.

А ведь тетушка когда-то была красива. Она и сейчас могла бы выглядеть чудесно, если бы взяла труд, но… серое шерстяное платье сидело на ней мешком. Кружевной воротничок лишь подчеркивал общую унылость ее наряда, фартук и вовсе гляделся смешно. А темные чулки — нелепо.

Вот лицо у тетушки округлое, мягкое. Черты правильные. И волосы хороши, вон до чего толстая коса получилась. А главное в них — ни следа седины… и спрашивается, отчего она не хочет заняться собой?

Или…

— Как вы потеряли дар? — поинтересовался Вильгельм.

Надо

сказать, выглядеть он стал куда как лучше. Глаза все еще красноваты, но носом уже не хлюпает, да и вернулась в движениях былая резкость.

— Дар? — Тетушка взмахнула ресницами, а пальцы ее пробежались по ряду булавочек, воткнутых в карман платья. — Какой дар?

— Ваш. — Вильгельм поерзал и ткнул Диттера локтем: — Подвинься. А вы говорите… вы не стесняйтесь… вы ведь были второй ученицей в Салемской ведьминской школе. Подавали большие надежды…

Второй ученицей? В одной из старейших и славнейших школ Империи? Да быть того не может… или… или я до отвращения мало интересовалась жизнью своих дражайших родственников. И ладно бы настоящей, так ведь прошлое, оказывается, куда как интересно.

— Ах это… — взмах руки.

Мол, какие глупости… кто ныне будет вспоминать о временах былых…

— Вам мало не хватило, чтобы достичь успеха вашей сестры, фрау Агны…

Сестра? А…

А кем я полагала тетушку Фелицию? Нет, родственницей дальней, это верно, но вот… сестра… родная…

— Она не спешила предавать это родство огласке, верно? Почему?

— Потому что не хотела делиться.

— Чем?

— Всем, — тетушка дернула плечиком. — Она с детства меня терпеть не могла… всегда самая лучшая… одаренная… талантливая… умная… а я так… существую исключительно для того, чтобы ей было кем покомандовать… Агна обожала играть с людьми. А на мне училась.

Чай подали. Темный поднос. Заварочный чайник с трещинкой и пухлая мягкая кукла, почти съехавшая с него. В юбках куклы прятались мелкие разномастные чашки. Позвякивали ложки.

— Было время, когда я верила ей… хотела стать такой, как она… не понимала, что Агна второй себя не потерпит рядом. Нет, она получала удовольствие, показывая, что я, конечно, неплоха, но она — много лучше… всегда вторая… везде вторая… Школа? Это пустяки… знаете, с детства у меня не было ничего моего… Игрушки? Те, что остались от нее… Платья? Зачем мне новые, если Агна носит свои аккуратно… Подруги… стоило появиться кому-то, кто обращал внимание на меня, и тут же возникала Агна во всем своем великолепии. И мои подруги быстро забывали обо мне… Мужчины… — грустный смешок.

О да, о мужчинах, полагаю, и упоминать не стоит.

— Когда я училась в школе, за мной начал ухаживать один паренек. Он был такой милый… смущался и вообще… он приносил цветы и писал записки. Он… он говорил, что есть только я, что других не существует, но стоило ему увидеть Агну и…

Цветы с записками достались бабушке…

— Мне было шестнадцать, когда она объявила о помолвке. Я обрадовалась. Если у Агны будет муж, то она, наконец, отстанет от меня… как бы не так… могла бы понять, что ей всего и всегда будет мало. Муж? Пускай, но и те, кто окружал меня… знаете, с ее подачи меня считали дурочкой, причем все… родители… приятели… или вот ее супруг. Умный мужчина, а верил ей как себе. И тоже решил, что я — ничтожество…