Шрифт:
Андре Моруа
По вине Бальзака
Пер. с фр.
– А.Строев.
Жизнь подражает искусству гораздо
больше, чем искусство - жизни.
Оскар Уайльд
Весь вечер курили, судили о людях и произведениях - не слишком доброжелательно, скорее поверхностно, когда к полуночи беседа разгорелась - так огонь, уже почти потухший, внезапно будит спящего, озарив ярким светом комнату. Вспомнили о нашей приятельнице, производившей впечатление легкомысленной особы, которая всех поразила, уйдя в монастырь кармелиток, и разговор зашел о непостоянстве характеров, о том, что даже умному, наблюдательному человеку трудно предвидеть самые простые поступки своих близких.
– Я
– распутник, Б.
– мудрец", - так удобнее. Но для мало-мальски добросовестного психолога характер - величина переменная.
Тут запротестовал Кристиан. "Да, - сказал он, - то, что вы называете "личностью", в действительности всего лишь хаос ощущений, воспоминаний, стремлений, который не в силах упорядочить себя. Но вы забываете, что он может быть упорядочен извне. Идея соберет разрозненные элементы, как магнит распределяет металлические опилки по силовым линиям. Большая любовь, вера в Бога - могущественнейший предрассудок - придают сознанию скрытую основу, недостававшую ему, и позволяют достичь то состояние равновесия, которое, в сущности, и есть счастье. Точка опоры души всегда должна быть вне ее, поскольку... Да вы перечтите "О подражании Христу": "Когда Ты предаешь меня самому себе, то что я? Одно бессилие и тлен, но, возлюбя и взыскуя Тебя, я обрел Тебя и в Тебе себя самого".
В этот момент Рено захлопнул книгу, которую листал, поднялся, как и всегда, когда собирался говорить, и подошел к печи, обогревавшей мастерскую нашего хозяина.
– Вера?
– произнес он, раскуривая трубку.
– Да, конечно, вера, страсть могут преобразить душу... Но тех, кому, как и мне, не выпало счастья верить, тех, кто уже не может любить, удерживает в равновесии иная сила вымысел. Да, именно вымысел. Ведь главное, не правда ли, чтобы человек, создав свой образ, стремился всегда быть верным ему. Так вот, литература, театр, как ни странно, помогают мне вылепить эту маску, необходимую для спасения души - в мирском смысле, разумеется. Когда я чувствую себя потерянным, когда впустую ищу себя в этом хаосе противоречивых страстей, о котором сейчас говорил Кристиан, когда я кажусь себе посредственностью, когда я сам себе не нравлюсь (что бывает довольно часто), я вновь перечитываю любимые книги и стремлюсь вспомнить свои давнишние чувства. Позируя самому себе, я вновь вижу тот идеальный автопортрет, который когда-то нарисовал. Я узнаю избранную мной маску. Я спасен. Князь Андрей Толстого, Фабрицио Стендаля, Гете "Поэзии и правды" - вот кто "упорядочивает мой хаос". И я не думаю, чтобы мой случай был таким уж редким... Разве Руссо в свое время не научил по-новому чувствовать несколько миллионов французов? Д'Аннунцио - современных итальянцев? Уайльд - англичан начала века? А Шатобриан? Рескин? Баррес?
– Погоди, - прервал его кто-то, - может, они не пробуждали новые чувства, а просто описывали те, что уже существовали?
– Просто описывали? Ни в коей мере, дружище. Великий писатель рисует характеры, которых жаждет век, а не те, что он порождает. Учтивый галантный рыцарь эпических песен, придуманный в суровое, грубое время, преобразил читателей по своему подобию. Голливудский герой-бессребреник создан нацией дельцов. Искусство предлагает образцы, люди воплощают их и тем самым делают их ненужными в качестве художественных произведений. Когда Францию заполонили Манфреды и Рене, она пресытилась романтизмом. Пруст создаст нам поколение психологов, которые возненавидят психологические романы, а будут любить только безыскусные рассказы.
– Прекрасный сюжет для Гофмана или Пиранделло, - произнес Рамон. Герои романа оживают и проклинают своего создателя.
– Все именно так и происходит, дорогой Рамон, вплоть до мельчайших подробностей Поступкам ваших персонажей суждено однажды воплотиться в действительности. Помните фразу Жида: "Сколько людей, не подозревавших, что они Вертеры, ждали только выстрела гетевского героя, чтобы покончить с собой"? Я знавал человека, всю жизнь которого перевернул поступок одного персонажа Бальзака.
– А вы слышали, - спросил Рамон, - что в Венеции компания французов решила целый сезон называть себя именами героев Бальзака, подражать им? Тогда в кафе "Флориан" можно было встретить Растиньяка, Горио, Натана, герцогиню де Мофриньез, и некоторые актрисы считали делом чести выдержать роль до конца...
– Наверняка это было очаровательно, - продолжал Рено, - но то ведь игра, а у человека, о котором я говорю, вся жизнь - настоящая, не выдуманная - пошла наперекосяк из-за литературного воспоминания. Он был моим приятелем по Нормальной школе [Парижская Высшая нормальная школа Педагогический институт]. Звали его Лекадье... Из всего нашего выпуска, далеко не заурядного, он был, бесспорно, самым одаренным.
– В чем же проявлялась его одаренность?
– Да во всем. Сильный, независимый характер, проницательный ум, невероятная эрудиция... Он все читал, от сочинений отцов церкви до "Нибелунгов", от византийских историков до Карла Маркса, и всегда за завесой слов умел постичь глубинный общечеловеческий смысл. Его доклады по истории приводили всех нас в восхищение. В них чувствовался талант историка и в то же время несомненный литературный дар. Он страстно любил читать романы. Стендаль и Бальзак были его кумирами. Он мог цитировать их наизусть чуть не целыми страницами, и казалось, что все свои знания о жизни он почерпнул у них.
Он и внешне чем-то походил на них. Крепкого сложения, некрасивый - но именно той почти величественной некрасивостью, проникнутой умом и добротой, которая зачастую свойственна великим писателям. Я говорю "зачастую", поскольку и другие, не столь заметные беды: слабохарактерность, тайный порок, несчастье - могут вызвать эту страсть к перевоплощению, необходимое условие для творчества. Толстой в молодости был уродлив, Бальзак грузен, в Достоевском было что-то звериное, а юный Лекадье всегда напоминал мне Анри Бейля, покинувшего Гренобль.
Мы понимали, что он беден: несколько раз он водил меня в гости к своему шурину, механику из Бельвиля, в чьем доме обедали на кухне, - он упрямо знакомил с ним чуть не весь институт. Поступок вполне в духе Жюльена Сореля, и действительно, этот образ постоянно его преследовал. Если он пересказывал сцену, когда Жюльен вечером в саду взял за руку-госпожу де Реналь, не чувствуя к ней любви, то казалось, что он говорит о себе. Жизнь заставляла его довольствоваться подавальщицами из закусочной Дюваля или натурщицами из Ротонды, но мы знали, что он с нетерпением ждет случая, чтобы отправиться покорять женщин гордых, пылких и целомудренных.