По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
Шрифт:
— Спасибо вам, что пришли княгиню проводить, — сказал он.
Был хмурый. Пригласил всех спускаться вниз, к крыльцу. Княгиню уже готовят и скоро вынесут.
Бояре, старшины, городская, знать, толпившиеся у дверей, потянулись к выходу.
Вскоре двое черноризцев вынесли великую княгиню, бережно держа на весу стулец с высокой спинкой, на котором она сидела. Следом вышли великий князь и игуменья Епифания, держа за руки шедшую вразвалку Елену. Обе — и мать и дочь — были уже в монашеских одеяниях.
Сразу за великим князем на крыльце появились все шестеро сыновей.
На Дмитриевском соборе ударил печально колокол. Вся толпа, окружавшая крыльцо, повалилась в снег, на колени. Теперь уже никто не сдерживал рыданий и горестных криков.
— Матушка наша!
— Заступница! На кого нас покидаешь?
— Как мы без тебя, голубушка наша?
Княгиня Марья с необычайно посветлевшим лицом худенькой ручкой крестила толпу, улыбалась. Елена, ведомая отцом, которому, казалось, не очень нравятся несущиеся отовсюду вопли, шла, потупившись.
Княгиню усадили в повозку. Следом за ней неуклюже полезла Елена. Толпа подалась вперед.
Всем хотелось лучше увидеть. Кому-то — в последний раз посмотреть на свою благодетельницу, кто-то просто любопытствовал. Великий князь заметил, как побагровели от напряжения лица дружинников, пытавшихся сдерживать возрастающий напор толпы. Сейчас не выдержат, народ прорвет, хлынет к возку. Перевернут еще.
— Трогай! — крикнул Всеволод. И, поскольку возница-черноризец замешкался, крикнул еще раз: — Пошел, говорю!
Возок быстро покатил к воротам. Толпа потекла вслед.
В тот же день княгиня Марья и дочь ее приняли постриг.
Монашество Марьи оказалось недолгим. Только восемнадцать дней прожила она в монастыре. Тихо, будто с облегчением, скончалась.
К этому времени Георгий уже уехал в Суздаль, Ярослав отправился в Южный Переяславль. Всех ждали дела.
Константину выпало дождаться смерти матери во Владимире. В день, когда сообщили о кончине монахини Марфы — такое имя приняла княгиня, — он и выехал в Новгород, напутствуемый великим князем.
Добрыня уехал вместе с князем Константином.
Глава 41
— А ты ему верил, государь, — печально сказал Михаил Борисович, изображая лицом примерно следующее: «Уж если кому и верить на этом свете, то только мне, твоему слуге верному».
— Мало ли кому я верил. — Всеволод был с виду невозмутим. — Ведь он же сват мне. Детей мы поженили.
Михаил Борисович усмехнулся еще печальнее.
— Да-а, — протянул великий князь. — Вот тебе и сват. А ведь на словах таким другом был. Епископа своего присылал с уверениями.
Лицо у великого князя стало жестким, он махнул рукой, словно отгоняя от себя нечто неприятное.
— Я тоже хорош. Видел же на своем веку и епископов, и всех прочих видел. Но никак не могу я понять, Миша… — Он поглядел на боярина, сочувственно слушавшего. — Ведь они же, Ольговичи, его чуть не погубили. В цепях держали! Я ведь его у них отнял, выпросил. А он теперь опять
Михаил Борисович только вздохнул, развел руками: ох, грехи человеческие!
Речь шла о Мстиславе Романовиче, смоленском князе, свате Всеволода Юрьевича.
Очень задели Всеволода Юрьевича события, произошедшие в Южной Руси. Князь Мстислав Романович принял в этих событиях деятельное участие.
Дело касалось Галича. Знаменитый город, оставшийся без защитника, оказался для многих столь лакомым куском, что войне за Галич не смогло помешать даже покровительство владимирского князя, когда-то взявшего под свою руку Владимира Ярославича, потом Романа. Теперь же, после смерти князя Романа, это покровительство должно было перейти — по справедливости — к детям Романа. Все это знали, и никто не смог бы такое справедливое положение оспорить.
Но его и не собирались оспаривать. Ольговичи считали себя самыми достойными наследниками великого Галицко-Волынского княжества, и взятие Галича, кроме всевозможных выгод, сулило им, по их мнению, еще и победу над владимирским властителем, пусть и косвенную. И не только Ольговичи хотели такой победы! Неугомонный князь монах-расстрига Рюрик со всей страстностью присоединился к ним, поклявшись в вечной дружбе нынешнему старшему Ольговичу — сыну Святослава — Всеволоду Чермному.
Тут ничего удивительного для Всеволода Юрьевича не было: он знал Рюрика, знал Чермного, превосходившего и отца своего в коварстве и алчности. Знал великий князь и то, с какой легкостью Рюрик дает клятвы и обещания. Уже они с Чермным и другими Святославичами пытались овладеть Галичем, когда же не вышло — разорили любимый свой Киев. Надо было ожидать, что дерзнут захватить Галич еще раз.
Но сват! Мстислав Романович-то зачем с ними связался?
Кому же верить? Он ведь всегда был другом великому князю, воевал на его стороне. Детей поженили. Хочешь Галич — приди и честно скажи: великий княже, хочу Галич. Дай его мне. Вот и все. И под защитой владимирской мощи сиди себе там спокойно и Смоленск за собой оставь. Вместо этого Мстислав Романович долго тайно сносился с Чермным, с Рюриком, предлагал им свою дружбу для похода. А в это время посылал к великому князю смоленского епископа Игнатия, через него передавал приветствия и заверения.
Младенцу любому ясно — ни Чермному, ни Рюрику верить нельзя: обманут. И Мстислав Романович тоже ведь это знал всегда! И поди ж ты — повел дружину свою на помощь супостатам. У юных сыновей Романа Галицкого, Даниила и Василька, отнимать вотчину. Опять же зная, что ни Чермный, ни Рюрик, превратившийся в бешеного пса, не оставят младенцев живыми. Добродушный, веселый сват Мстислав, любивший детей, пошел охотно обагрять руки в детской невинной крови.
Великий князь думал: проживи он еще сто лет, словом и мечом доказывая свою правоту, его все равно не поймут. Его правота заключается в справедливости и силе. Их правота — в гордыне и алчности. Стоит ли ему бороться с тем, что победить невозможно? Ну, от борьбы, конечно, никуда не денешься. Но хотя бы пора перестать удивляться и возмущаться.