По Восточному Саяну
Шрифт:
– - Больно, не могу... Брось меня тут, иди сам, -- слышу его приглушенный голос.
– - Потерпи, Прокопий, сухое место нашел, как-нибудь дождемся утра.
– - Не нужно, оставь меня.
Чтобы не свалиться с карниза, пришлось его подмостить. Затем я выжал свою и Прокопия телогрейки, одну подстелил, другой, укрыл больного.
Сижу у самого края карниза, в мокрой рубашке, прижавшись к шероховатой поверхности скалы. Усталость давит тяжелой глыбой, слипаются глаза, но не уснуть! По скале за воротник рубашки стекает холодным лезвием вода. На коленку, которую некуда убрать, льет дождь, все тело дрожит от озноба. Мучительно пошевелиться. Ни тревоги, ни желаний, не стал чувствовать
– - повторяет за меня чей-то голос, и вдруг стало легко, легко...
Вижу, как сторожившие нас черные останки скал вдруг зашевелились, стали прятаться в могилы. Раскинулся туман и под огромным кедром я увидел берлогу. Из нее выглядывает медведь, широко улыбается, растягивает угловатый рот, машет лохматой лапой, манит к себе. Из берлоги наносит желанным теплом и едким запахом поджаренной пищи. Хочу встать и не могу. А зверь подходит ко мне, добродушный, ласковый, берет за руку, ведет к себе. В берлоге хорошо: пол выстлан мхом, посредине костер, на окнах ажурные занавесочки, в углу ворохом навалены румяные лепешки. Хватаю одну, но обжигаюсь, до того она горячая. Слышу рядом шорох, это два медвежонка катят бочку с медом и тоже смеются. На них рваные штанишки. Они лакают мед, он течет по штанишкам, копится на полу. Медвежата приглашают меня присоединиться к ним. Я запускаю обе руки глубоко в бочку, пригоршней черпаю мед, липну к нему губами, но опаливаю рот горечью, отплевываюсь. Медвежата хохочут, радуются -- обманули! Но есть хочется. Вижу -- ларь. Тут все: ветчина, колбасы, рыба, груды сахара, но ларь весь стеклянный, без крышки, не добраться до продуктов. Надо бы разбить его, да не догадался. А медведь тут как тут. Берет за руку и ведет дальше, где виден розовый свет спальни. Он заботливо укладывает меня в мягкую, теплую постель. Наконец-то можно отдохнуть, но я чувствую, как зверь глубоко запускает острые когти в мою черепную коробку... как с треском лопаются на ней швы. Физическое ощущение боли пронизывает всего меня. Силюсь приподняться, вырваться из-под навалившейся тяжести и не могу.
Вдруг стон. Я пробудился. Бессознательно хватаюсь за голову, ощупываю ее, в испуге осматриваюсь. Ночь. Туман. Прокопий, приподнявшись на локти, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
– - Поверни на другой бок, все онемело...
– - просит он.
"Какой мучительный конец должен быть у замерзающего человека" -подумал я, поворачивая Прокопия и наблюдая, как он дрожит и бьется от холода на краю карниза.
Дождь перестал, за воротник не стала литься вода. В тумане нарождалось серое, неприветливое утро. Не чувствую себя, все чужое, липкое, холодное. С трудом сползаю с карниза. Подпрыгиваю, угрожаю кулаками небу, пославшему на нас дождь, а в голове бочка с медом, румяные лепешки и досада, что не разбил ларь. Кажется полжизни отдал бы за костер! Без него нам не выбраться из западни. Решаюсь спуститься за дровами. Объявляю об этом Прокопию. Он молчит, в глазах тревога: а вдруг заблудится, что будет с ним тогда?
– - Не беспокойся, непременно вернусь...
– - успокаиваю его.
Спускаюсь по россыпи. Через каждые, примерно, десять шагов переворачиваю камень нижней, темной стороной кверху. Так их хорошо заметно и они помогут мне не сбиться с направления на обратном пути. Не помню, сколько времени шел, как во сне обходил мелкие скалы, сползал по снежным откосам, и все же добрался до границы леса. Разжег костер. Кажется, не может быть большего наслаждения у человека, нежели то, что пережил я, увидев огонь, пожирающий сушник и излучающий живительное тепло.
Стаскиваю с себя рубашку, протягиваю костлявые руки к пламени, глотаю горячий воздух и радуюсь, как ребенок, увидевший любимую игрушку. Счастья без горя не бывает! И мне вдруг стали дороги лохмотья, и истоптанные поршни, и ночь, пережитая с Прокопием под скалою, без них вряд ли было бы так радостно и хорошо!
Сон свалил на землю расслабевшее тело, не было сил сопротивляться, да и зачем, так приятно уснуть возле костра! Но вдруг вспомнился больной, под мокрой телогрейкой, провожающий меня тревожным взглядом. Я вскочил. Взвалил на плечи сушник и отправился в обратный путь. Уже давно день, пора быть на месте, да что поделаешь, если нет сил.
В природе попрежнему покой. Дремал седой туман, прижавшись к россыпям. Прокопий сидел под скалой, почерневший от холода. Я разжег костер, помог больному спуститься с карниза. Он свободным вздохом набирал полную грудь воздуха и, наверное, так же как и я, думал, что жизнь прекрасна, потому что в ней есть радости. Так с этими мыслями он и уснул. Я подложил в костер дров, присел к огню и, отягощенный всем пережитым, с наслаждением забылся. Бывают минуты, когда сознание хочет покоя, чтобы ничего не помнить, не знать, не слышать...
Проснулись поздно. От костра остались лишь догоревшие головешки. Что делать дальше? Жизнь Прокопия была уже вне опасности, но идти он еще не мог, болела ушибленная спина. Решили переждать до утра. Мы доели остатки сухого мяса, и я уже собрался идти за дровами для ночи, как сверху донесся стук камней под чьими-то тяжелыми шагами.
– - Медведь! Его еще не доставало! Кто знает, с каким намерением он идет нашим следом?
– - забеспокоился Прокопий.
Вдруг оттуда же, сверху, глухо прорвался выстрел.
– - Кирилл нас ищет, -- сказал я, обрадованный, и стал кричать, звать его к себе.
Через несколько минут на снежное поле откоса выкатился черный шарик и стал приближаться к нам. Это -- Черня. Он подбежал ко мне, стал ласкаться, визжать, выражая свою собачью радость. Следом за кобелем спустился и Лебедев.
– - Что за чутье у него, привел, нигде не сбился, иначе разве нашел бы вас тут!
– - сказал он, кивнув головой на Черню.
Теперь были все вместе. Оказалось, что мы находились не так далеко от вершины гольца. После короткого разговора решили идти в лагерь. Шли своим следом, выбирая в снегу ступеньки и поддерживая с двух сторон Прокопия. Туман рассеялся. В горах стало светло и просторно.
Как только добрались до стоянки, Прокопий уснул. Рядом с ним спал Черня. Мы с Кириллом долго сидели у костра. Я рассказал ему про пирамиду на Кинзилюкском пике, о Мошкове и снова захотелось горячих лепешек. А вокруг, в сумраке ночи, простирался безграничный край суровых гор. Слабый ветерок проносился, шевеля траву и разбрасывая аромат цветов. Теперь в нем чувствовался мир и успокоение.
МЫ НЕ УШЛИ ИЗ САЯНА
Восхождение на Орзагайский голец. Ночь на россыпях. Выстрел. В лагере без изменений. Отступление. Избушка на Мугое. Встреча с людьми. Непоправимая утрата.
До восхода солнца караван покинул гостеприимный стан. Почуяв обратный путь, лошади торопились. В утреннем запахе хвои, цветов, скал теперь жил запах горячей лепешки, дразнивший наш аппетит. Ни о чем мы так не тосковали, как о хлебе. Что по сравнению с ним мясо, торты, шоколад, яйца, сливки, рыба! Какая сила заключена в нем. Само слово -- хлеб -- мы произносим, как нечто святое, что для нас превыше всего. Казалось, за пригорелую корку отдал бы все: Бурку, последнюю одежду, тропу...
Чем дальше мы уходили от прямого Казыра, тем сильнее терзало любопытство. Где-то в глубине сознания еще копошилось сомнение, еще не верилось, что и на нашей улице наконец-то наступил праздник.