По Восточному Саяну
Шрифт:
– - Нынче на ужин по заказу особое блюдо под названием Трофима Васильевича -- "изничего", -- сказал он, лукаво улыбаясь.
Мы ждали. Алексей неторопливо рылся в карманах, то запуская руку внутрь, то ощупывая их снаружи, причем каждый карман он обшаривал по нескольку раз. Затем торжественно снял с головы шапку и, зажимая в ней что-то, обратился ко всем:
– - Кто угадает, тому порционно, по заказу...
Все стояли молча.
– - Никто?
– - переспросил он и открыл шапку.
Мы увидели в его руках вятскую губную гармошку,
А повар рассмеялся и, закинув голову, поднес к губам гармошку.
Громко разнеслась по лесу веселая мелодия.
Скоро мы забыли про ужин. Хотелось бесконечно быть во власти этих звуков. А Алексей постепенно входил в азарт. Плясала по губам гармошка, дергались в такт плечи и голова.
Неожиданно песня оборвалась, повисла в воздухе в приподнятой руке гармошка. Все стихло, и только старые кедры, будто в такт унесшейся мелодии, продолжали покачивать вершинами.
– - Кому добавочного, подходи!
– - произнес Алексей, и снова послышался его раскатистый смех.
Оживились, закурили, кто-то поправил костер, и все один за другим собрались под кедром. Пришел и Павел Назарович. Он сел в сторонке и, улыбаясь, раскуривал трубку.
Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал готовить чай.
Тихая безоблачная ночь окутала тайгу. Поднималась большая теплая луна, серебря вершины гор и бросая на лагерь изузоренные тени курчавых деревьев. В природе всеобщий покой, и опять залилась гармошка, один за другим звучали родные мотивы. Алексей играл с подлинным увлечением, оживляя и как-то облагораживая своим искусством несложный инструмент.
Разве можно забыть ту памятную ночь в диких горах, на берегу буйного Кизира, восторженные лица уставших людей, губную гармошку. И слушатели, и музыкант забыли обо всем. Никто не рукоплескал, не восторгался. Но сколько выразительного было в этой группе, расположившейся под столетним кедром и освещенной бликами ночного костра.
Долго еще не смолкала гармошка.
– - Ну, а кормить-то нас будешь?
– - вдруг спросил Курсинов.
Алексей улыбнулся и, не обрывая песенки, глазами показал на висевший над огнем котел с кашей.
Гармошка так взбудоражила и без того хороший аппетит, что невольно думалось: "Если повар будет и в дальнейшем кормить нас с музыкой, то никаких запасов продовольствия не хватит!"
Я ушел в палатку раньше других. Мошков не спал.
– - Нет больше сил терпеть, что это за несчастье навалилось на меня!
– произнес он дрожащим голосом, показывая мне распухшую руку.
Болезнь и бессонница измучили беднягу. Он стал еще более неразговорчив, продолжал упрямо бороться с недугом. Когда же терпенье иссякало -- Мошков уходил в лес и из темноты доносился мучительный стон. Облегчения не наступало, не верилось, что это был обыкновенный нарыв. "Неужели что-то другое?" -- думал я. Эта мысль все настойчивее закрадывалась в голову.
Мы привыкли видеть Пантелеймона Алексеевича жизнерадостным, с шутками да прибаутками на устах, а тут совсем не стало его заметно в лагере. Разве когда попросит кого-нибудь скрутить ему цыгарку, да иногда бесшумно, будто тень, пройдет мимо палаток и заговорит с кем-нибудь, чтобы на минуту отвлечься от боли. Я быстро уснул, измученный прошедшим днем, мыслями об ответственности за экспедицию и всем тем, что должно тревожить человека, когда он ведет людей на риск, в довольно сложный круговорот событий. И даже во сне я не мог освободиться от этих мыслей.
Был поздний час ночи. Небо повисло над нами темным шатром, холодный ветер дул от снежных вершин хребта Крыжина.
– - Встань, собаки где-то лают, -- узнал я сквозь сон голос Мошкова.
Раздетый, я выбежал из палатки. Ни звезд, ни просвета. С противоположной стороны Кизира доносился густой бас Левки и слабый голос Черни.
Собаки держали зверя. Об этом можно было догадаться не только по лаю, но и по тому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли попасть, только преследуя кого-то.
Я разбудил Лебедева.
Услышав разговор, поднялись Пугачев, Зудов и Самбуев. С минуту мы стояли молча, прислушиваясь, а лай, то замирая, обрывался, то с новой силой, настойчиво возобновлялся.
– - Придется Переплывать, -- продолжай прислушиваться, сказал Лебедев.
– - Утром собаки могут и не удержать зверя. Это Прокопий поднял зверя, он ушел на ту сторону.
Самбуев принес резиновую лодку. Решено было подняться как можно выше по левому берегу реки и оттуда начать переправу.
Ширина Кизира здесь, выше устья Белой, весной обычно бывает около двухсот метров.
Пока надували лодку, собаки умолкли. Видимо, зверь прорвался и увел их за собой дальше. Посоветовавшись, мы с Лебедевым все же решили переплыть Кизир, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя.
Теперь мы не должны были в поисках зверя считаться с трудностями. С этого дня мясо и рыба стали нашими основными продуктами, несмотря на то, какой ценой придется добывать их. Левка и Черня были надежными помощниками или, точнее выражаясь, кормильцами, и мы ни в коей мере не могли пренебрегать их усердием. Уж если собаки "поставили" зверя, то, независимо от расстояния и препятствий, мы должны были идти к ним на помощь.
Как только Пугачев оттолкнул лодку от берега, течение стремительно подхватило ее. Мы налегли на весла. Все ближе и ближе становилась полоска леса на противоположной стороне реки. Наконец мы у цели. С трудом выбрались на берег. Вошли в лес и снова погрузились в непроглядную тьму. Собак не было слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дождаться утра.
Шли медленно, ощупью. Лебедев впереди, я, прикрывая лицо руками, пробирался за ним, точнее, за звуком его шагов. Наконец попали в непролазную чащу. Пришлось остановиться.