По законам Дикого поля
Шрифт:
– Куда путь держите, славные охотники? – спросил Максим.
– Хочу поправить животишко, – сказал Вожа. – На Соку и Самаре стану промышлять зверя и птицу. – В зиму на Иргиз уйду. Там у меня зимовье доброе есть. И парнишка Васек со мной. Обучается.
– Таким странникам мы всегда готовы оказать помощь, – Максим почтительно склонил голову и повернулся к третьему путнику. – Куда ты, божий человек, идешь? Чейный ты?
Под испытующим Максимовым взглядом уже успокоившийся мужик-крестьянин заговорил.
– Странние мы. Ходим, работой кормимся. Живем как сироты. Нижегородские. Пятый год как сошел я со своего села. Землицей бедны. Подати платить нечем. Как погорел в грозу, так и вовсе обеднял. Куда деваться? То ли в кабалу идти, то ли в петлю. Прослышали про благодатные края и пустились странствовать. Семью давеча оставил на реке Курум у Царева кургана. Сам землицу ищу. Пособи. Посеюсь, семью перевезу. Тебе от меня убытку не будет.
– Значит, ты садчик [13] , – понял Максим. Он окинул глазами степной дол. – Земля лежит в пусте. Бери сколько осилишь. Здесь всяк волен взять землю.
13
Садчик – так переселенцы Дикого поля звали сельских разведчиков, приходивших проведать новые земли, где удобнее осесть на поселение.
– Земли много, да нечем взяться. Одна кляча, и та чуть ноги волочит.
– Как тебя звать? – спросил Максим. – В Бога веруешь?
– Евлампий, – садчик перекрестился.
– То-то. Тут много разного народа шатается. Мне добрые соседи нужны. Езжайте по нашему следу до избы. К вечеру буду, покалякаем. Кто осилит степного коня объездить, у того конь будет.
– Максим махнул рукой и поехал на сенокос.
– Отец, зачем тебе этот тамбовец? [14] – Дружина кивнул в сторону удаляющейся повозки. – Вожа – великий охотник. О нем и мужики на ярмарке сказывали. С тамбовцами одна морока.
14
Тамбовец – местное название всех новых переселенцев.
– В нашей глуши иметь доброго соседа нелишне, – мудро заметил Максим.
– И почем знать, может сам Бог приходит к нам в лице странника испытывать наше сострадание к ближним, – сказала Прасковья и положила конец разговорам.
5
На покосе Максим с женой ворошили недавно скошенное сено, сгребали высохшие валки в стожки. Их сыновья косили.
Парни, сняв рубахи, шли друг за другом наискосок, шаг в шаг. Три косы одновременно с характерным звуком подрезали траву. Вжик – и ровные рядки ложатся на землю. Обратным ходом коса чуть пригибает стоящие стебли, следует небольшой шажок – и новый быстрый взмах косы. Вжик. Вжик. И так час за часом. Мощные руки держат косу, как перышко, без усилий, только рельефные мышцы живота напряжены, и по загорелым спинам перекатываются округлые бугры при каждом повороте тела.
Братья так слаженно вышагивали по полю, что отец залюбовался работой косарей. Но вот передний косарь придержал косу, остановился. Из травы выскочила пестрая перепелка и бросилась под косу, забегала, захлопотала. Косец раздвинул траву руками, взял гнездо и переложил на жнивье.
Дружина, шедший последним, остался недоволен:
– Бать, скажи Семену. Только втянешься, раздышишься, а он опять останавливается.
– Ну устал парень, – отмахнулся Максим.
– Жалко животину попусту губить, – отозвался Семен.
– Тут шаг ступи – гнездо найдешь. На моей полосе вон тоже бегает.
Старый Максим посмотрел на всполошившуюся птаху, потом на жену и с улыбкой на угрюмом бородатом лице, запорошенном засохшими былинками, наставил сыновей:
– Забыли, о чем говорит второй закон Дикого поля? Отвага и любовь к родному гнезду вознаграждаются судьбой – то, что может спасти родной очаг в самые роковые мгновенья. Разве нам мало места?
Косари двинулись дальше, а за ними остался островок некошеного поля. Не запах крови, а духмяный запах скошенных трав, запах жизни далеко разносил степной ветер. Непривычный запах для заволжских просторов.
К полудню солнце поднялось высоко. Стало жарко. Косари присели на отдых в короткой тени большого стога сена. Нехитрый обед и сладкая дремота утомленного тела…
В этот раз беда пришла с подветренной стороны. Максим, скорее, почувствовал, чем услышал надвигавшуюся опасность. Выглянув из-за стога, он увидел в полуверсте более десятка всадников, во весь опор скачущих к покосу.
К несчастью, кони со спутанными передними ногами щипали траву саженях в пятидесяти. Только одна коняга оказалась поблизости. Да еще близок запряженный рыдван.
– Басурмане, – обомлел Максим. Он быстро оценил ситуацию, поднял тревогу и стал разворачивать запряженный рыдван. – Орда! Дружина, лови коня! Прасковья, сынки, в рыдван!
Максим принял точное решение. Четырьмя выстрелами можно было и рассеять нападавших. Сделать по второму выстрелу табунщики не успевали по времени. На зарядку кремневого ружья через дуло с помощью шомпола у обычного стрелка без специальных приспособлений уходило не меньше минуты. Но если выстрелы не очень точны и нападавшие числом поболее и упорны, то в чистом поле пешим против конных устоять очень трудно.
Максим вскочил в рыдван. Он стоял в телеге на узкой перечине и нахлестывал лошадь кнутом. Сзади, похватав ружья, косу и вилы, уселись мать семейства и два сына. Они едва держались в открытом, несущемся, подпрыгивающем рыдване.
Третий Максимов сын снял путы с коня и скакал верхами. Несколько поотстал, но догонял повозку. Приближались и кочевники.
Максим так нахлестывал лошадь, что она ошалело неслась, не разбирая дороги, через низкий кустарник, вымоины и кочки.
Защиту мог дать только овраг. В северной части Дикого поля много глубоких оврагов. Иные из них тянулись на десятки верст и имели по нескольку боковых отростков с каждой стороны.
Овраги служили хорошей защитой от хищных кочевников. Они примечательны густыми зарослями. Там, где топор переселенца не истребил заросли в поисках топлива и бревен для строительства, где скот не потравил кустарник, овраги служили надежным убежищем. Вдоль них шли степные дороги.
Осокорь, карагач, ветла, вяз, колючая дикая груша и вишня, мелкий колючий кустарник чилиги, торна, шиповника и боярышника, заплетенные плетями хмеля и дикого винограда, создавали непролазный зеленый туннель, нырнув в который можно уходить – продираться и влево, и вправо или в боковые отростки. Здесь всегда сумрачно, сыро. На дне оврага, на глубине четырех-десяти саженей, как правило, звенел ручей, питаемый родниками.