По замкнутому кругу

Михайлов Виктор В.

Бросался в глаза чисто подметенный двор, очевидно, недавно. За крыльцом куча мусора и метла. На заднем дворе слабо просматривается след автомашины, колея «Москвича». След протекторов вел на параллельную улицу.

В это время Кержавин, обмеряя с хозяином фасад, хвалил добросовестность сооружения. Ежов понимающе поддакивал, стараясь угодить, влез на перила крыльца и потянулся с рулеткой к карнизу.

Я нанес в блокнот чертеж дома, затем попросил открыть сарай, заглянул – поленница березовых дров, старая рухлядь, кресло с выпирающими пружинами… Обошел крыльцо, меня заинтересовала мусорная куча. Хозяин вчера не заходил домой, а двор чисто выметен… И этот след от протекторов… Машина шла по двору во время дождя, следовательно, это было после шести часов. В куче мусора щепки, возле сарая кололи дрова, очистки огурцов и яблок, палые листья березы, ветки, несколько пустых банок из-под консервов, обертки сигарет, какой-то лоскут многоцветья… Пользуясь тем, что Ежов завернул за угол дома, я ногой раскидал мусор… Это оказался клочок от платка с радугой и белым парусом – платок Тарасова!

Ежов пошарил рукой за наличником, достал согнутую и расплющенную на конце проволоку, вставил ее в отверстие и отбросил задвижку.

Комната описана Тарасовым точно – свадебные портреты Казимира и Ефросиньи.

Я вышел на кухню и спросил Ежова:

– У вас погреб есть?

– Как же, родители строили для себя.

– Товарищ Кержавин, посмотрите из погреба фундамент, – сказал я архитектору.

Ежов приподнял творило и зажег в погребе электрический свет, Кержавин спустился вниз.

– А куда ведет эта дверь? – спросил я Ежова.

– Комната покойной жены Ефросинии Мартыновны. Все осталось как при ней, священная реликвия. Пять лет не заходил и даже ключ не знаю где.

По словам Тарасова, в ночь, проведенную им здесь, пахан не выходил из дома. Очевидно, это его комната.

Из подвала вылез Кержавин и, похвалив фундамент, мимоходом сказал:

– У вас большое хозяйство.

– Были грузди своего посола – кончились. Есть капуста, огурцы. Может быть, товарищи, погода сырая, сообразим по сто граммов, под огурчики…

– Благодарим, но мы на работе, – отказался я. – Что же вы, товарищ Ежов, так скучно живете? Один как перст… – сочувственно сказал я.

– Мне пятьдесят пять. Брать молодую – в дураках можно остаться. Брать старуху… Нет, дорогой товарищ, живем для дел, приносим пользу, и то ладно…

Это было так неискренне, так фальшиво, что я невольно улыбнулся. Ежов понял, что переборщил, и, лихо подкрутив усы, добавил:

– К тому же не перевелись на свете добрые женщины!..

Мы вышли из дома, Ежов проводил до машины. Кержавин поблагодарил хозяина, и мы поехали. Как только машина свернула из тупика на улицу, архитектор сказал:

– Если я вас правильно понял, Федор Степанович, вы поручили мне посмотреть в погребе пол и, если он земляной, обнаружить следы, оставленные лопатой. Пол выложен кирпичом на растворе и зацементирован. Никаких следов свежей кирпичной кладки.

– Спасибо, Иван Васильевич, вы действовали со знанием дела. Большое спасибо.

Шагалов ждал меня.

– Думаю, то, что я вам расскажу, соответствует истине, хотя и требует дополнительной проверки, – начал я. – В шесть часов Тарасов ушел от Любы в тупик Клевцова. Около семи часов он постучал в калитку. По-моему, старик снимает жилье у Ежова. Комната, в которую ведет вторая дверь из кухни. В те дни, когда он пользуется комнатой, Ежов с работы не приходит и не ночует дома. Старик услышал стук, посмотрел в щелку и, узнав Тарасова, открыл калитку. Какой между ними произошел разговор, я не знаю, но старик понял, что Тарасов все рассказал об их встрече на вокзальной площади. Старик убивает Тарасова, волочит тело в машину и укрывает парусиной, из которой сделаны чехлы на сиденье. После этого забирает из своей комнаты все, что может служить против него уликой. Тщательно подметает двор, сглаживает отпечатки протекторов, следы борьбы, волочения, и вот здесь он обнаруживает втоптанный в грязь платок, принадлежащий Тарасову. Он пытается его сжечь, но сырой платок горит плохо. Опасаясь, что за Тарасовым кто-нибудь придет, он торопится, заметает недогоревший платок в кучу мусора и выезжает из дома через разобранный забор на смежную улицу, а оттуда по шоссе в лес, где прячет в кустах труп. К Ежову старик больше не придет, хотя и встретится с ним в магазине или другом месте.

– Надо изолировать Ежова и произвести обыск, – сказал Шагалов.

– Пока непосредственно против Ежова улик мало, и прокурор не даст санкции на арест. Кроме того, наблюдение за Ежовым может вывести нас на старика.

– Пахан или старик? Вы называете его по-разному.

– По тем скудным сведениям, которыми мы располагаем, – это старик. Тарасов называл его паханом, что значит «отец». А когда я строил версию расследования, то условно называл его «Маклером».

– Давайте остановимся на одном, пусть будет «Маклер». Вы рассказали правдоподобную историю убийства Тарасова и последующие действия «Маклера», но это ни на шаг не приблизило нас к его раскрытию. Почти неделю мы ведем наблюдение за Авдеевым, пока впустую. Приехал капитан Гаев – опознание ничего не дало… Продавщица из пивного ларька и женщина со станции Зеленая Падь никого не опознали.

– Где капитан Гаев? – спросил я.

– Он уехал в гостиницу, а Лунев у вас в кабинете.

– Завтра я поеду к живописцам…

– Вы достаточно подготовлены?

– Впереди еще ночь. Хорошо, Владимир Иванович, мы все оговорим позже.

Лунев слушал звукозапись Тарасова. Я молча поздоровался и, чтобы не мешать ему, взял рапорт по наблюдению за Авдеевым, просмотрел – ничего нового.

Я отпустил Лунева, а сам поехал к Любе.

Прояснилось небо. На солнце сверкали капли, падающие с крыш и деревьев. Машины поднимали веера брызг. Босые мальчишки, задрав штаны, бежали по обочинам навстречу бурным потокам. Словом, город выполз из ненастья и засверкал свежими красками. Только у меня по-прежнему на душе было скверно. Ехал я с каким-то дурным предчувствием. Лунев сказал, что на завод Цветаева не пошла, а Маришка в яслях.

Я застал Любу за работой, она гладила мужские брюки, была молчалива и сосредоточенна. Когда я вошел и поздоровался, она бросила на меня вопросительный взгляд и снова взялась за утюг. Впервые я видел ее с распущенными волосами, такую домашнюю, простую.

Она послюнила палец, попробовала, видимо, остывший утюг, вышла на кухню и вскоре вернулась. Скрестив руки на груди, Люба долго смотрела в окно и сказала как-то отсутствующе:

– Глажу Вадиму брюки, чтобы было в чем хоронить… – Затем резко повернулась ко мне: – Вы зачем пришли?

– Понимаю, что вам горько, но…

– Не нужно мне ваше сочувствие! Если бы не вы, Вадька жил бы!.. Был бы отцом Маришки! – Она опустилась на стул, положила голову на руки и разрыдалась.

– Люба, я пришел к вам по делу…

– Говорите. – Длинные пряди ее волос упали на лоб, но глаза были закрыты, и на сомкнутых ресницах дрожали слезы.

– В верхнем кармане Вадима был платок…

– Я сказала ему: «Дарить платок – к несчастью», а он: «Я не верю в приметы! Подари. Он нравится мне, точно первая радуга…»

– Вчера, когда он ушел из дома, платок был, как всегда, в тужурке?

– Вадим никогда не расставался с платком.

Я поднялся и уже в дверях сказал:

– Не могу, не имею права вас успокаивать. Держите себя в руках, у вас дочь, и вы ей нужны.

После Цветаевой я поехал в управление к Шагалову. Новое задание Гаеву и Луневу: проверить знакомую Ежова – Магду. Затем начать поиск черного «Москвича».

После обеда я занялся литературой, присланной мне Кашириным.

Мой отъезд был назначен на завтра в четырнадцать часов. Теперь Черноусов интересовал меня по-настоящему, к нему вело не только заключение экспертизы по жировому пятну на конверте, к нему тянулась ниточка немецкой биографии Ежова.