По замкнутому кругу

Михайлов Виктор В.

На следующий день я только справился у полковника по телефону о ходе дела. Не было ничего нового. Поглощенный книгой, я услышал телефонный звонок, когда он прозвучал в третий раз. Снял трубку и сразу узнал хриплый басок художника Осолодкина.

– Федор Степанович?

– Я, Касьян Касьянович!

– Простите, что отрываю от дела. Приперли обстоятельства.

– Готов служить, Касьян Касьянович.

– Срочно нуждаюсь в вашей консультации. Я вам помогал – платите должок. Берите машину и срочно ко мне! – Старик повесил трубку.

Зачем я понадобился Осолодкину?

Но все же я позвонил в управление и вызвал машину.

Когда мы подъехали к

дому Осолодкина, хозяин стоял под ротондой. Вид у него был взволнованный. Он обрадовался моему приезду, сел в машину и дал водителю адрес, сказав:

– Сейчас все объясню. Вот какие дела, Федор Степанович. Я думал, все-то я знаю, во всяком деле собаку съел, да вот хвостом подавился. Ну, слушайте: люблю я писать лес после дождя. Погода хорошая с утра. Взял я этюдник, складной стул, поехал автобусом в Дачное. Там три километра по шоссе мачтовый лес. Свернул с шоссе, облюбовал полянку, поросшую молодняком. Присел. Стал разбирать этюдник, вижу, чьи-то ноги торчат из куста. Все-таки, думаю, сыро для отдыха. Подошел… Паренек лет двадцати пяти… Глаза открыты, и в них, жужжа, суетятся мухи… Что делать? Промолчать? Совесть не позволяет, а по милициям таскаться – силенки не те. Решил позвонить вам…

Лесом Осолодкин шел впереди, и я с трудом за ним поспевал. Вот и поляна, поросшая молодым ельником.

Это был Вадим Тарасов.

Левый борт куртки распахнут, и на рубашке у сердца большое пятно крови…

Всех Скорбящих

В оперативной группе криминалистов – судебно-медицинской эксперт Жуков, худой, аскетического вида человек с руками Паганини.

К машине, где я сидел в нетерпеливом ожидании, он подошел, держа на весу руки, согнутые в локтях, растопырив пальцы, и сказал отрывисто, резко:

– Дайте папиросу!

– Я не курю, Иван Матвеевич.

– Тогда достаньте у меня в левом кармане. – Он повернулся ко мне боком.

Я вынул из пачки «гвоздик», сунул Жукову в рот и, достав из другого кармана коробок, зажег спичку.

Он несколько раз пыхнул дымком, выплюнул папиросу и сказал:

– Удар тяжелым предметом в затылочную часть черепа, затем прокол…

– Шляпной булавкой, – вставил я.

– Длинным, узким колющим предметом! – педантично поправил он. – Конечно, это первое впечатление. Заключение экспертизы вы получите после вскрытия тела. Но я редко ошибаюсь, к тому же у нас есть печальный опыт… – произнес он многозначительно и пошел к своей машине, где у него оставался саквояж.

Почему мне так знакомо это единство метода преступления, гирька на сыромятном ремне и шляпная булавка? Гирька… Булавка… Предаваясь мучительным размышлениям, я перебрал в своей памяти все, что было знакомо за двадцать пять лет службы. Нет. Не было у меня такого за всю жизнь, и все же чертовски знакомо! Гирька и шляпная булавка! Почему, собственно, шляпная булавка, откуда я это взял? Иван Матвеевич очень осторожно говорит об орудии убийства – длинный, узкий колющий предмет. Почему мне приходит на ум дамская шляпная булавка?

– Ш-ш-шляпная… – Я произнес вслух, пришепетывая, как говорил, читая нам лекции, Георгий Михайлович Поминов, полковник в отставке, старый специалист по криминалистике.

Он читал нам в сорок четвертом лекции на сборах. А может быть, это ощущение знакомства и идет от полковника Поминова? «Нельзя установить разумное зерно истины при расследовании преступления, не зная метода, которым пользовался убийца. Каждый профессиональный преступник пользуется одним и тем же методом. История утверждает удивительную одинаковость

способов преступления». Опираясь на теоретические высказывания крупного немецкого криминалиста Роберта Гейндля, он приводил примеры убийств, совершенных матросом Ост-Индийской компании в Лондоне и почти через столетие в Берлине. «Каждый преступник неизменно возвращается к избранному им способу убийства». Помнится, что Поминов коснулся и более близкого случая: в сорок втором году высадившийся с подводной лодки на побережье Америки гитлеровский агент убил полисмена; это была гирька на сыромятном ремешке и шляпная булавка. Именно она, эта шляпная булавка, фигурировала как вещественное доказательство в Федеральном суде, когда агент был схвачен после второго тождественного преступления. Агента приговорили к тридцати годам каторжных работ. Невольно возникает вопрос: если это он, то как спустя столько лет преступник мог оказаться в нашей стране? Помню, полковник Поминов читал нам выдержки из американских газет…

Мои размышления прервал капитан Трапезников. Он подошел к машине, рассматривая деревянные плашки.

– Вот, Федор Степанович, почти единственный след, оставленный преступником…

– Что это?

– Срезанные ножом торцы веток для маскировки убитого. Видите, какой срез? На ноже были зазубрины, они ясно видны невооруженным глазом.

– Вы сказали «почти»?

– Я имел в виду след протектора. Баллоны повышенной проходимости.

– Странно. Такой «Москвич» есть на учете?

– Нет. Номер фальшивый. Помните, Тарасов об этом рассказывал. Федор Степанович, поедете со мной или дождетесь бригады?

– Вы отправляетесь сейчас?

– Мне нужно срочно в управление.

– Я дождусь бригады…

В управлении я поручил Гаеву немедленно связаться по телефону с полковником Кашириным. Необходимо в библиотеке иностранной литературы поднять подшивки американских газет за сорок третий год; надо найти репортаж из зала Федерального суда по делу гитлеровского агента, обвиняемого в шпионаже, диверсии и убийстве.

Когда я зашел к полковнику Шагалову, чтобы проститься, он сказал:

– Федор Степанович, с вами поедет Лунев. Он будет в поселке Поворотном. От Всех Скорбящих это час ходьбы. Поселок по левую сторону шоссе, спросите дом Стромынского.

– Дом Стромынского… – повторил я.

– Ну, желаю удачи!

Мы пожали друг другу руки, и я вышел из кабинета.

Лунев где-то добыл мне видавший виды черный портфель, в который я напихал предметы туалета, смену белья, несколько книжек, рулетку, блокнот-миллиметровку и пенальчик с остро заточенными карандашами. Я тщательно проверил содержимое карманов, все чекистские документы запер в сейф. Взяв в руки плащ на теплой подкладке, портфель, критически осмотрев себя в зеркало, я остался доволен.

Не доезжая гостиницы, мы с Луневым выбрались из машины и подошли к подъезду, где меня уже дожидалась «Волга».

– Никитин, – назвал я себя водителю. – А как вас величают?

– Вано Трушин! – сказал он и улыбнулся. – Поехали?

– Поехали. Маршрут знаете?

– Знаю.

Я махнул Луневу рукой. Он поймал летящее перо голубя, показал мне его и сделал отрицательный жест. Надо полагать, это значило: ни пуха ни пера!

– Небось думаете: как это – Вано и Трушин? – спросил водитель, переключая скорость, и сам ответил: – Я всю войну прошел с Серго Киладзе. Вместе в госпитале лежали, вместе в часть возвращались, из одного котелка щи хлебали, одной шинелькой укрывались – словом, побратимы! Я был Иван – стал Вано, он – Сережка. У нас так и в паспорте записано.