По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Хруцкий Эдуард Анатольевич

— Молчит? — спросил Алтаева Арсенян, столкнувшись с ним в коридоре после общего собрания.

— Плохо, Юра. Как в твоей песне, помнишь?

Не брал я на душу покойников И не испытывал судьбу, А я, начальник, спал спокойненько И весь ваш МУР видал в гробу, —

страшно искажая мотив, пропел Игорь.

— Ой! Ты лучше стихи читай, Алтаев. Жалко, конечно, а признается — не легче. Что от признания толку? Ну, ни пуха ни пера!

30

От допроса к допросу Шалимов становился все более молчаливым и замкнутым. Он уже не спорил с Алтаевым, как раньше, по различным вопросам, ничего не говорил даже на темы, не относящиеся к его делу. На вопросы отвечал односложно: «Забыл», «Нет, не я», «Не помню»… Часто просто молчал и слушал монологи Алтаева о добровольном признании, о совести. Слушал и молчал. И вдруг…

В один из длинных июльских вечеров, когда Алтаев, изрядно устав, в который раз задавал надоевшие вопросы и говорил про совесть, Шалимов вдруг резко выпрямился на стуле и сказал:

— Да, я! Я убил этого Семнова или как его там?

Игорь вздрогнул, ему показалось, что он ослышался. Нет, Шалимов сидит перед ним, смотрит прямо в глаза и ждет. Алтаев встал из-за стола, подошел к арестованному:

— Мы давно это знали, Николай. Еще когда запрос в колонию посылали, начали тебя подозревать.

Шалимов разминал в руке сигарету.

— Хоть не нашли меня сразу, а покоя не было, боялся я все время. Вначале почему-то не очень, а потом… — Шалимов затянулся. — Лежишь на нарах вечером, думаешь, ждешь чего-то. Теперь все, чистый, ничего больше нет.

— А подробности помнишь?

— Плохо помню. Весной дело было, в шестьдесят девятом году. Месяца не знаю, март или конец февраля. Стоял я около «Художественного», выпивши был. Какой-то парень меня толкнул, заспорили, обозвал он меня и пошел. Психанул я — и за ним. Догнал, в подворотне ножом ударил и убежал. Не знал, что с парнем, думал — ранил. Потом уже, когда шум пошел, узнал, что убил…

— А нож какой был? Где он?

— Сапожный нож, я его выбросил в подворотне где-то.

— А одет во что был?

— В куртке, в пиджаке этом голубом был. Я домой прибежал, снял его, бросил. Мать мне его в колонию два года назад прислала. Я его сразу выбросил.

— А выпил ты тогда почему?

— Кто его знает! Приятель угостил, сказал, что именины у него, спасибо ему! Разве я трезвый такое сделал бы? — Шалимов нервно передернул плечами. — Теперь все, больше ничего не помню.

— А что за приятель?

— Я его и не знаю толком, он старше намного. Помню, что звали его Кириллом.

— А фамилию не знаешь?

— Этого я и раньше не знал.

— Хорошо, сейчас иди и постарайся вспомнить подробности. — Алтаев направил Шалимова в камеру.

Вот оно — признание, а что с ним делать теперь? Алтаев, конечно, знал, что признание не «царица доказательств» и его одного мало, крайне мало. Если есть другие доказательства, то признание, по сути дела, больше нужно самому обвиняемому, чтобы учли — раскаялся, все осознал. А здесь что?

Вдруг Шалимов взял на себя чужое преступление, знал подробности и взял? Хотя вряд ли. Уж очень серьезное наказание за убийство. Такие дела просто так на себя не берут. Да, он, конечно, убил, но чем доказать? Косвенными уликами — трудно, не легче, чем поймать преступника.

— Значит, признался! Что же теперь будет? — спросил Зимин.

— Работать опять будем, Володя, наверное, даже больше, чем раньше. Тогда у нас сроков не было, а теперь будут.

— Теперь мы сообща будем вспоминать уголовный процесс, в частности раздел о прямых и косвенных доказательствах, — сказал Колесников. — Итак, кто что помнит?

— Уголовный процесс — это очень хорошо, — задумчиво проговорил Алтаев. — Вы помните, как в университете теорию косвенных доказательств читали?

— Там-то здорово читали, — Зимин посмотрел на Колесникова. — По делу нужен новый материал.

— Нет нового, не будет теперь уж до конца, — взорвался Колесников. — Теоретики мы! Я сам знаю, что косвенные доказательства — это не прямые.

— Хорошие ты формулировки даешь, Валера: хлеб — это не колбаса. Если у нас нет прямо указывающих на его невиновность или виновность доказательств, надо искать те, которые хоть побочно на это указывали бы. Вот и будем искать, — закончил Алтаев.

— А как? — Валера в первый раз столкнулся с таким делом, и применять теорию косвенных доказательств на практике ему еще не приходилось.

— Закон требует, чтобы косвенные доказательства в совокупности представляли собой цепь улик.

— Сделаем цепь, найдем все улики и свяжем, — храбро сказал Колесников.

— Тут еще одно правило есть, — продолжал Алтаев. — Доказательства должны быть звеньями одной цепи, и если хоть одно звено из цепи выпадет — все! Вся цепь рушится. Да, с прямыми легче: показывает очевидец — видел, как они грабили, да еще потерпевший опознает — одно удовольствие доказывать. Там пусть одно доказательство и выпадет — ничего страшного, а здесь одно к одному должны быть.

— А у нас какая цепь есть? — спросил Зимин.

Алтаев взял бумагу и нарисовал в центре кружок с фамилией «Шалимов», а вокруг него множество пустых маленьких кружочков. Получилось вроде «чертова колеса»: внутри мотор, а по окружности кабинки.

— Нам нужно в эти кабинки косвенные доказательства поместить, да так, чтобы они между собой связаны были и еще на центр, то есть на виновность Шалимова, указывали.

— Что будем помещать? Давай, Игорь! — Колесников загорелся.