По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска
Шрифт:
— Вот тебе рыбные снасти, Ванюшка, — сказал Мелихов, — а я — назад, дела есть. Только без рыбы не возвращайся, в обед на уху загляну…
Так они и расстались. И вот — беда.
Эксперты принялись за дело. На человека пало подозрение, но виновен ли он? Это подозрение угнетает, естественно, и его родственников, и его близких. Ответственность следствия велика. Ошибиться нельзя ни в чем!
Эксперты идут шаг за шагом по пути выяснения причины свершившегося. Смерть Мелихова, установили они, наступила в результате огнестрельного ранения в область правого предплечья со стороны груди. Удалось определить и точку на местности, где произошло непоправимое. Тут же у берега, где прозвучал выстрел, плескалась на волне лодка, в ней лежали двуствольное ружье, продукты питания и другие охотничьи принадлежности. В момент обнаружения
Ружье, находившееся в лодке, лежало стволами к корме. Левый ствол был разряжен, и в нем находилась стреляная гильза, а правый ствол не тронут. Стреляная гильза и заряженный патрон из правого ствола подверглись баллистической экспертизе. От работников милиции ничто не ускользнуло — ни кусочки ваты, вырванные выстрелом из стеганой куртки, ни полуобгоревшие частицы бумажного пыжа. Все подвергалось исследованию, фотографированию, зарисовкам.
Постепенно трагедия на озере прояснилась. Следствие пришло к твердому убеждению, что здесь, на берегу, произошло не убийство, а несчастный случай. Оно подтверждалось и тем, что при осмотре ружья была установлена неисправность левого курка. Это допускало самопроизвольный выстрел. Раневой канал в предплечье был расположен входным отверстием со стороны груди снизу вверх и выходил в верхней части плеча на спине. Исследование дроби, извлеченной из раны, показало, что она идентична с дробью, взятой в заряженных патронах, находившихся в патронташе и дома у пострадавшего.
Все это подтвердило первоначальную уверенность в невиновности сержанта, прибывшего в родное село на побывку. Тем более нашлись свидетели, которые видели Воробьева на рыбалке в пяти-семи километрах от места гибели председателя. Анализ тины на обуви и в том месте, где он ловил рыбу, подтвердил и это.
Так строжайшая объективность — первое качество следствия — помогла снять подозрение с человека, совершенно непричастного к трагедии, случившейся в майское утро на берегу канжинского озера.
Виктор Филатов
Утренний звонок
У полного кавалера ордена Славы коммуниста Виктора Сергеевича Иванова орден Славы I степени за номером два. Когда ему исполнилось восемнадцать, он добровольно ушел на фронт. Там и был отмечен звонкой ратной славой. К людям она приходит по-разному. Однако каждому, кого она посетила, непременно довелось пройти через испытание на способность к подвигу.
Росту Виктор Сергеевич громадного — без малого два метра. У него крупные черты лица и добрые серые глаза. Он капитан милиции и любит ходить в форме, даже в свободное от службы время.
— Кто в милиции работает, тот бессменно на посту, — улыбается он.
Улыбка у этого мужественного человека мягкая, застенчивая. Говорят, будто никто и никогда не видел его злым. Этому легко веришь, когда встречаешься и беседуешь с ним, ближе узнаешь.
Мы сидим в тесном кабинетике Виктора Сергеевича. Гляжу на его широченную грудь и удивляюсь, что на кителе у полного кавалера ордена Славы нет даже орденских планок.
— Знаю, что неправильно это, — говорит Виктор Сергеевич, — надо бы планки носить, но ничего с собой поделать не могу: кажется мне, будто обижу ненароком кого из сослуживцев. Ведь ребята не виноваты, что на войне не были. Родились в другое время. А храбрости, мужества у них, я точно знаю, не меньше, чем у меня или у моих сверстников-фронтовиков. Оперативная работа в уголовном розыске, этим я сейчас занимаюсь, — дело серьезное. Я не раз наблюдал людей в нашей работе. Геройские ребята. Иной раз диву даешься, какие они молодцы, а ведь оперативная, она в чем-то сродни и разведке, и захвату «языка», а иной раз и рукопашной. Сходишь с товарищами на одну из таких операций и думаешь: «Орден бы тебе, добрый молодец!» Со всей ответственностью это говорю.
Конечно, по праздникам я при всем, как говорится, параде. Иначе был бы плохим гражданином своего родного города. Вы знаете, наверное, что у нас в Орехово-Зуеве тринадцать Героев Советского Союза и один — с тремя орденами Славы. Как же не позволить себе в праздник полный парад?! Считаю, что это парад и для моих земляков: здесь я родился и вырос, земляки меня провожали на фронт, а потом встречали с войны, вся жизнь здесь.
А еще есть у меня один, как бы это выразиться, пунктик, что ли, — про мальчишек я наших. Мы до войны бредили чем? Кинофильмами, где наши люди героически преодолевали трудности, совершали разные славные поступки, боролись и побеждали врагов. Как сейчас, помню фильмы: «Три танкиста», «Пятый океан», «Дума про казака Голоту». Во всем мы старались подражать героям, которых создали на киноэкране артисты Крючков, Бернес. Честно скажу, и на фронте не забывал я этих фильмов. Хотя, конечно, на фронте было не все так, как в кино.
Мне командир однажды говорит:
— Иванов, кровь из носу, а чтобы этот дзот замолчал, иначе всем нам крышка.
Ну, я с тремя — вперед. Помню, приказ такой отдал:
— За мной!
Тогда я думал, что очень здорово распорядился.
На войне, скажу вам, дзотов бывает превеликое множество, и в общем-то все они один на другой похожи, а вот подрывать каждый нужно по-разному, с умом. Позже стал понимать это. А в тот раз полез на дзот с одной, как говорят, храбростью. Раскидали все гранаты, а по дзоту лишь один раз угодили. На минуту он замолк, мы обрадовались. Да рано радовались. Снова заработал пулемет. И повалились мои подчиненные в траву, у каждого пуля в теле. Две пули достались мне.
Короче, не мы окончательно подорвали дзот — другие, поумнее нас. А мы отправились в госпиталь. Лежал я там, закрученный в белые бинты, как кукла, и думал, как дальше воевать. На душе было такое чувство, словно запорол я на заводе дорогой токарный станок или в брак пустил детали целой смены. До войны-то я был токарем и пуще всего боялся сломать станок. Позор ведь какой! Было мне тогда восемнадцать лет, и мысли у меня были соответственно возрасту. Во дворе дома я играл в футбольной команде вратарем. Перебрал на госпитальной койке в памяти все наши футбольные матчи на кунцевском поле, голы, которые мне забили нападающие. И сделал для себя кое-какие открытия — оказалось, каждый гол в мои ворота был забит с хитринкой, с выдумкой, с умом. Иной раз ведь как было: гонит по левому краю мяч нападающий, близко уже, бить пора, замахивается для удара по воротам. Но я-то знаю — отвлекает меня, видимость создает. Так и есть. Пас на правый. А там — Юрка Опалишин. Тут уж не зевай.
Так и с дзотом надо было: людей расставить, растолковать, кому что делать, чтоб каждый знал свой маневр, а не суетился бы попусту. Война не кино.
Я не отрицаю, что фронт — стихия риска. Но ведь риск есть почти в каждой серьезной профессии: возьмите, к примеру, монтажников-высотников, или сталеваров, или даже шоферов, не говоря уж про работу в нашем уголовном розыске. А ведь люди не этот риск считают самым главным, а что-то другое, какие-то профессиональные тонкости, особенности. Их-то каждый и старается понять, освоить, подняться до уровня мастера. А когда ты на передовой, ты тоже выполняешь работу, главное отличие которой — риск, но, повторяю — это тоже работа. И, как истинный профессионал, ты должен думать не о красивом пренебрежении опасностью, а об освоении тонкостями, своей профессии, стремиться стать мастером фронтовых дел. И все это не на занятиях, такой роскоши у нас не было, а прямо на передовой.
Однако скажу, что никакое дело, а фронтовое в особенности, в одиночку, втихомолку не освоишь. К этой мысли я тоже пришел через окопную академию.
Вот сидели как-то мы в окопе втроем. Немцы артподготовку затеяли. Все идет по плану, то есть так, как было вчера, позавчера. Сидим в укрытии, покуриваем, словами перебрасываемся. А что еще остается делать при артналете? Вдруг видим, вздыбилась рядом гора, потемнело кругом, и не успели мы охнуть, как сверху и сбоку обрушилась на нас земля. Навалилась на ноги, грудь, голову. И почувствовал я, будто под асфальтный каток подсунули меня. Лежу, засыпанный по глаза, оглохший, с одной мыслью — конец. Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся, а надо мной весь в крови Женя Осташкин. Ранило его, а он меня откапывает. Подоспел наш санинструктор Коля Кондратенко. После войны, слышал я, председателем колхоза он где-то на Украине работал. Так он обнимает меня за плечи, сует фляжку и приговаривает: