Победитель крыс
Шрифт:
— Затем, — ответил тот решительным и важным тоном, — что я здесь еще что-то делаю, поскольку этот мир еще не окончательно анафеме предан. Хотя и проклят во многом. И не для тебя я делал, а чтобы самому себя уважать.
— Похвальное желание, — еле слышно иронически пробормотал Борис.
— Понимаешь ли, — тронул его за руку Степа, — тут все не так просто, как тебе кажется. Я же тебе уже говорил, что это не бегство, а прорыв. Убежать было бы проще простого. Возможно, что тут и твое предложение подошло бы. Но у нас ведь другая задача и цель. Да и ты, мне казалось, тоже мог домой вернуться, а — остался…
„От неловкости, от неудобства, от стыда — бежать, когда от тебя ждут помощи, — вот почему я остался, а не от храбрости и не потому,
— Убегая, — продолжал Степа, — мы на самом деле пробираемся к Мудрецу. А он-то как раз и скажет тебе, как добраться до Лукоморья и Лукоморских Витязей. Но если я ошибся, и ты хочешь домой, только скажи, и уж мы тебя отсюда выведем. Ведь ты из тех людей, что можешь и вправе выбирать свою судьбу сам, — он наклонился к его уху и шепнул: — Помнишь, как бабушка Настя приговаривает? Бог по силе крест дает, — и чуть громче добавил. — А хватит ли у тебя силы, отваги и желания, решай сам. Если ты к Мудрецу, тогда мы попробуем как-нибудь одолеть эту дверь.
„Лучше бы попроситься домой“, — уже в который раз подумал Борис и в который раз ему стало стыдно этого желания и, поглядев на сурово мерцавшие желтым светом глаза котов, он, вместо ответа, протолкнулся вниз и с силой пихнул плечом дверь. Скрипнули петли, и дверь неожиданно распахнулась, да так резко, что Борис чуть не свалился вовнутрь. Но коты не дали ему упасть, удержав за пиджак.
Плечом к плечу, сжимая мясницкие топоры, вошли они все трое в открывшуюся дверь. Но дверной проем был узкий, и получилось, что коты вошли первыми, оттеснив Бориса плечами себе за спины, как бы прикрывая его собой. Этот непроизвольный жест почему-то вдруг ужасно растрогал Бориса. Но враги, однако, не ждали их, притаившись за дверью. Перед ними открылось пустое и просторное помещение с утоптанным, хотя и захламленным земляным полом, по которому шел желобок для стока воды, и с высоким потолком. Под самым потолком нависали толстые параллельные балки. Наверху было и два оконца, из которых падал внутрь несильный свет, с улицы, позволявший хоть что-нибудь разглядеть, пусть и в самых общих очертаниях. Извне доносился далекий шум дождя, а впереди, внутри помещения, слышался явный гул несущегося куда-то потока. Они сделали еще несколько шагов, и Борис увидел, откуда этот гул: все помещение наискось от края до края перерезал ров, полный быстро мчавшейся воды, и обойти его было явно невозможно.
Степа закрыл за ними дверь, привалил к ней какие-то доски и железки из подножного хлама, чтобы она не так просто открылась, и подошел к воде. Они за ним. Ширина рва была метров десять-двенадцать, но для прыжка все же многовато. Вода неслась стремительно, с завихрениями, взбрызгиванием пены; щепки, небольшие доски и бревнышки, промелькивавшие перед глазами, рассказывали о силе и скорости потока. И при этом ни лодки, ни мостка.
— Я не переплыву, — сказал Борис, отшатываясь.
— Отпугивает, а? На это и расчет, на впечатление. А глубина в нем всего по пояс. Только держись, чтоб течением не сшибло, — Степа, не переставая говорить, поднял вверх топор, расставив руки для балансирования, и вошел в воду, напружинившись и изгибаясь всем телом, чтобы устоять на ногах.
Вода у берега доходила ему до колен, и выше пояса действительно нигде не поднималась. Борис шагнул следом. Берег был глинистый и мерзко скользкий, так что он чуть не поехал на заду, поскользнувшись, но удержался. Войдя в воду, он снова чуть не упал. Вода и в самом деле сбивала с ног, да и дно было скверное, каменистое, а кроме того усеянное и какими-то железными трубами, с зазубринами, старыми, ржавыми, царапучими. Башмаки заклинивало меж камней, железки цепляли и рвали брюки, мутная пена била в лицо, когда он изгибался близко к воде, стараясь удержаться на ногах, бревна и доски ударяли его, сбивая с пути, и невольно он переступал все дальше по направлению потока.
— Дай руку, — крикнул ему Степа, едва он только влез в воду.
— Я сам, —
Но всему бывает конец, и вот, избитый, изодранный, измочаленный, он добрался до обрывистого, скользкого и глинистого берега. Забросив наверх топор, цепляясь за что ни попадя обеими руками, впиваясь в глину пальцами, весь мокрый, вымазавшийся в черной, жирной, противной грязи, дурно пахнущей сероводородом, Борис вскарабкался на берег и растянулся на земляном полу перевести дух. Коты были от него метрах в двадцати — не меньше и, видимо, тоже только что едва выбрались на берег.
Но не успел он даже вздохнуть облегченно, сбрасывая с себя усталость, как кто-то неожиданно ухватил его за руки и за ноги и потащил вперед и куда-то вбок.
Рот ему заткнули тряпкой, заклеив сверху чем-то липким, чтобы он не вытолкнул кляп языком. Бежали быстро. Тащили его четверо, пятый сопел сзади. Тащившие спотыкались о камни и деревяшки, разбросанные по земляному полу, переворачивая его на ходу то лицом кверху, то вниз, ударяли о выступавшие углы стен, пыль и мусор летели ему в глаза, но он все равно видел то кучи хлама, то чугунные, ржавые до коричневы трубы, то потолок (иногда высокий, иногда низкий) с обвалившейся штукатуркой. Они миновали так уже несколько подвальных помещений, соединенных между собой проходами. Волокли его, как он разглядел, четыре крыса, длинномордые и усатые, трое — рослых, здоровых, а один поменьше, но тоже усатый. Наконец, хлопнула и растворилась дверь какой-то подсобки, низкой, заставленной недвижными механизмами, с нависшими широкими трубами, изгибами своими перегораживавшими поперек комнату. Они почему-то вошли туда с осторожностью, сначала пролезли сами и следом протащили Бориса под изогнутым коленом ржавой трубы, больно ударив плечо о железяку и ободрав кожу на лице. И, бросив его на кучу мусора за трубами, захихикали, весьма собой довольные.
— Тише, тише, — шепотом сказал один.
— Кот на крыше, — шепнул в ответ другой.
— А котята? — спросил третий.
— Еще выше, — ответил четвертый, самый маленький.
Эта детская считалочка еще больше развеселила их. Они зафыркали и захрюкали, хотя и весьма приглушенно. Но тогда пятый, отличавшийся, на взгляд Бориса, от остальных только большими размерами, указал маленькому лапой в сторону двери, словно понуждая его к какому-то действию. Света в этой подсобке не было, но сквозь дверной проем его проходило достаточно, чтобы Борис мог видеть жесты стоящих между ним и дверью. Маленький согласно кивнул головой, но перед тем, как пролезать сквозь переплетение труб, вдруг спросил, очевидно продолжая начатый еще до пленения Бориса разговор:
— А львы — тоже кошачьей породы?
Вместо ответа командир выхватил меч и сердито кольнул им спрашивавшего, погоняя его к двери. Тот метнулся, проскользнул под трубой и принялся возиться, чего-то мастеря у распахнутой настежь двери. Командир же в задумчивости ковырялся мечом в куче мусора, на которой распластанный остальными тремя крысами лежал Борис, и, несмотря на боль в спине и в плечах, все приподнимал голову и вглядывался, пытаясь разобраться, что же строит у двери крысеныш, пока неожиданно не догадался, что вход в подсобку превращен в ловушку. Стоило войти в дверь, как задевалась протянутая незаметно почти на уровне пола веревка и сверху на вошедших обрушивалось массивное стальное лезвие, просто своей тяжестью способное убить любого. Ловушка была выключена, когда они входили, а теперь крысеныш ее зачем-то снова налаживал. „Шутка наподобие гильотины“, — промелькнуло у Бориса в голове.