Победитель крыс

В повести использованы стихи А.С. Пушкина, Г.Р. Державина, П.А. Катенина, В.А. Жуковского, А.П. Буниной, Н.М. Карамзина, И.С. Тургенева, а также современников автора — В.С. Высоцкого, Э.Я. Логвинской и собственные стихи сочинителя этой повести.

— Что-то голова болит, — он повел глазами налево (вскользь сундука: он обычно спал здесь, гостя у бабушки Насти), потом направо (мимо окна с двойными рамами, за которыми виднелись уже голые ветви яблонь) — ворочать глазами было больно. Он сидел за столом, отложив в сторону книгу, потому что вдруг как-то резко устал читать, и смотрел на фотографии в витых металлических блестящих рамочках. Снимки были твердые, коричневого цвета с росписью фотографа наискосок. Среди прочих родственных была и фотография его матери и отца — смеющиеся, упругие лица, повернутые друг к другу со смущением и любовью и словно не замечающие его, Бориса, словно нарочно не глядящие на него, словно уже тогда и навсегда сговорившиеся быть заодно во всех вопросах, его касающихся. Он вспомнил свою обиду и то, как мать не очень и протестовала, когда он на каникулы практически сбежал из дома к бабушке Насте в тепло и уют ее комнатки, и сразу жар обиды, который он все время чувствовал где-то внутри организма, как огонь из печки, в которую плеснули бензином, пыхнул в голову, в лицо.

На его едва слышно пробормотанные слова подковыляла откуда-то сбоку бабушка Настя:

— Ну-ка дай лоб, сынок. Ты весь какой-то красный. Она прикоснулась губами к его лбу.

— Да что с тобой, Борюшка! Ты весь горишь. Что мама-то скажет! Давай-ка скорей градусник померяем…

Пока он держал под мышкой градусник, чувствуя какую-то прямо морскую качку в голове (его мутило, клонило то вбок, то прямо лбом вниз, время от времени внутри что-то обрывалось и ухало куда-то в глубины организма), бабушка Настя расстелила на сундуке матрас, покрыла его дерюжной простынкой, а сверху раскинула свежую белую простынь, уложила одна на другую две подушки, а у стенки положила валик от старого дивана, чтоб не дуло от стены и чтобы Борис не проваливался в щель между стеной и сундуком. Валик обычно стоял у изголовья сундука, прислоненный к стене и, сколько помнил Борис, всегда употреблялся для этой цели, что было и вправду важно, пока он был маленьким. А теперь он уже не был маленьким — все таки девятый класс! — и редко оставался ночевать у бабушки. И если бы не ссора с-родителями, то осенние каникулы он проторчал бы дома, в своей трехкомнатной квартире, а не ютился бы в коммуналке неподалеку от Окружной железной дороги.

Бабушка уложила сверху ватное одеяло в цветастом пододеяльнике, откинув его угол, так что Борису сразу захотелось лечь, влезть под зовущий и обещающий укрытие покров, а бабушка повернулась к нему.

— Ну что, сынок, на градуснике? Оказалось сорок и три десятых.

— Ложись, ложись скорее, — она принялась помогать ему раздеваться, стаскивая с него рубашку, брюки, потому что как только он убедился сам, что болен, он вдруг раскис и ужасно ослаб, одежда стала давить его, и только стянув с ног носки и отбросив их в сторону и забравшись под одеяло на чистые простыни и высокие подушки, он почувствовал облегчение и отдохновение. Но длилось это недолго, и уже через десять минут простыни стали жаркими, липкими, потными и противными, и Борис заметался по постели, отыскивая прохладные, еще не нагретые его горевшим телом уголки.

— Что же делать-то? — спросила бабушка вслух, сидя у его постели и видя его метания. Она положила ему руку на лоб, затем сняла, принялась рассуждать:

— И родителей никого с нами. Аня в совхозе на полях. И Григорий Михайлович дома. Вот разве до него дозвониться можно.

В полумраке жара, головной боли, начинающегося бреда слышал Борис эти слова, и, хотя ему очень хотелось, чтобы отец пожалел его, тяжелобольного, еще больше засело в нем упрямое нежелание видеть родителей, сладкое чувство обиды и заброшенности, потому что в глубине души сознавал, что сам виноват, а вину признать нет никаких сил.

— Не надо! Не хочу, не хочу, чтоб они приезжали! — заговорил горячечно Борис, — все равно они не помогут, все равно они не врачи! А отец — тем более не врач, подумаешь — историк, мудрец называется. Мама хоть биолог, хоть что-то в болезнях понимает.

Борис нахамил отцу, а потому и был на него обижен. И началось-то все из-за пустяков. Отец попросил его сходить в магазин. Борис отказался, сославшись на то, что у него еще много уроков. Последовало возражение, что поход в булочную недолог, что он больше тратит времени на хождение из угла в угол. Борис пробурчал, что лучше бы па-поч-ка на себя поглядел, что тоже вечно на диване с книжкой валяется. Отец сказал, что поражен его заявлением, а вышедшая из своей комнаты мама добавила, что вот они и вырастили тунеядца и иждивенца, и взгляд ее был тяжел и неприязнен. Тогда Борис крикнул, что раз так, то вообще он не желает ничего делать, что если они не хотят его кормить, то и не надо. Отец, покраснев, велел, чтобы он перестал говорить глупости и гадости, добавив, что пока он не одумается, с ним будет прекращено всякое дружеское общение. Борис видел огорчение родителей, но чувство собственной неправоты заставило его снова крикнуть, что это он прекращает всяческое общение с ними и что они еще раскаются, что так обошлись со своим сыном. Отец сказал, что он напрасно думает, что в таких словах проявляется его самостоятельность, что, напротив, это доказательство его слабости и не очень-то благородного поведения. После этого Борис окончательно обиделся и ему стало ужасно жалко себя, он ушел в свою комнату и заперся, и не выходил, а сидел у себя на диване, подперев голову кулаком, и думал: «Пусть я умру, а папа ничего не сумеет сделать, никак не сможет мне помочь, и будет терзаться и раскается, что ругал меня сейчас. А если не умру, то все равно, все равно я ему покажу, что и без него смогу совершить нечто великое. А он скажет: извини, я в тебе ошибся, ты достоин моей дружбы. А я только пожму плечами, но ничего не отвечу».

И тогда-то он и укатил к бабушке Насте, благо наступила неделя осенних каникул. Да и мать не возражала, потому что ее срочно вызвали в подшефный совхоз как консультанта по льну. А здесь, у бабушки Насти, он взял вдруг да свалился, заболев так сильно, как хотел заболеть дома, чтобы разжалобить родителей.

Бабушка встала со стула и наклонилась над дырой в полу. Две большие доски — одна из них с кольцом — были вынуты из середины пола рядом со столом и положены одна на другую, образуя в полу отверстие, внутрь которого вела лесенка и по которой минут десять назад спустился дед Антон.

— Дед! дед! — крикнула бабушка в темноту лаза, — хватит там возиться! Иди наверх скорей.

Борис всегда удивлялся, с самого детства, как две, пусть и широкие, снятые половицы образуют вдруг лаз, в которые может войти даже взрослый объемистый человек, скрывают погреб (у бабушки не было холодильника), в котором хранилась пища, ибо там было довольно холодно, в отличие от живого чрева, и в котором сейчас дед Антон «воевал», как говорила бабушка Настя, с крысами. В каком-то смысле вся бабушкина комната, весь уклад ее жизни был связан, как ему казалось, с проблемами чрева, с большими запасами, заготавливаемыми на зиму, с тем, как бы подешевле и повкуснее поесть.

— Сейчас, мать, обожди минутку, — донеслось снизу.

Бабушка открыла тем временем верхний ящик в буфете, резном, верхние отделения которого были застеклены трапецевидными толстыми стеклами. Этот буфет добавлял уюта, сказочности, спокойствия бабушкиной комнате. В ящике стояла желтая круглая жестяная коробка из-под халвы. В ней хранились лекарства. Сквозь пелену жара Борис видел, как бабушка роется в коробке, вытаскивая то одно, то другое лекарство.

— Норсульфазол, — наконец, сказала с тем почтением в голосе, с каким она всегда произносила ученые слова, — и стрептоцид. Сейчас, Борюшка, выпьешь лекарства, а я тебе почитаю.

Бабушка любила, как она называла, старинные книги — Жуковского, Карамзина, русские народные сказки, Загоскина, Данилевского, из Пушкина же только «Капитанскую дочку», «Дубровского», «Онегина» и «Руслана и Людмилу». Дед предпочитал книге стопку водки, хотя бабушка и пыталась приохотить его к чтению.

«А что эти книгочеи умеют? — бранился он иногда с бабушкой. — Коту хвоста не привяжут», — произносил он нелепую фразу, которую Борис, терзаясь, воспринимал как намек и упрек, что не сумел он уследить за своим любимцем — котом Степкой, этим летом схваченным и увезенным неизвестно куда кошатниками. Борис и сам стыдился своего пристрастия к книгам, особенно к стихам. Поэзию все его приятели считали немужским делом, а в пятнадцать лет хочется уже быть мужчиной. Борис смотрелся в зеркало, видел, как темнеет губа от прорастающих усов, мечтал о любви и славе, но ни любовь, ни слава не приходили, что делать до их прихода, он не знал, а потому читал. Сейчас, однако, ему не хотелось слушать никакую книгу. Как только он лег в постель, ему стало хуже, кружилась голова и подташнивало от слабости, но возражать бабушке он не стал, полностью положившись на нее.

Красный свет от абажура превращал все в какой-то чудесно-опасно-сказочный вид: черный лаз в полу, башенки и резные столбики буфета, похожего в полубреду на крепость, бабушка, колдующая над лекарствами. Раньше он любил играть, лежа под тяжелым одеялом на сундуке (когда болел не очень сильно), в рыцарей: сгибая ноги в коленях, он образовывал горы и пропасти, всадники и пешие путались в горных складках одеяла. Теперь же ему и вправду было совсем худо, играть не хотелось, да и взрослый уже, и он подумал, что просто послушать книгу было бы, может, и в самом деле неплохо, чтоб отвлекло от головной боли. Лишь бы не напрягаться. Бабушка пробиралась к нему со стаканом и таблетками мимо дыры в полу, стараясь не запнуться об отложенные доски.