Победитель. Апология
Шрифт:
Ждет в коридоре, у окна. Приближаешься, растянув рот.
— Благодарю. Ты очень мило держал себя. — Весенний свет слепит тебя, и ты не слишком хорошо различаешь лицо брата.
— Я не должен был заходить? — Кажется, потяжелел взгляд.
— Напротив. Спасибо за посещение! — Становишься боком к окну. Что с тобой, Рябов? Неужто волнуешься? Неужто так важно тебе его мнение о лекции — мнение человека, который ни черта не смыслит в экономических вопросах?
— Давно мечтал увидеть тебя в этой роли. — Пристальный, с хитринкой взгляд. Я насквозь вижу
Ничуть не бывало! И вот доказательство, которое ты с ухмылочкой предъявляешь:
— Ну и как? — Теперь видишь, сколь безразличен я к твоему мнению, если так откровенно спрашиваю о нем.
— Отлично, — не спуская с тебя взгляда, отвечает братец. — Как все, что ты делаешь.
Скалишь зубы.
— Я ведь не претендую на большое.
Широкое лицо каменеет. Молча и медленно отделяется от окна. Следуешь рядом.
Намек на несостоявшуюся карьеру художника усмотрел братец в твоих словах? Или это ты и имел в виду?
— Сюда, — подсказываешь ты, ибо, кажется, братец намерен проследовать мимо лестницы.
«Хотя я и твоя мать, я не собираюсь, да и не имею права принуждать тебя. Ты бросил институт, поскольку быть преподавателем черчения не прельщает тебя. Что ж, это твое дело. Возможно, у тебя есть талант художника, я не разбираюсь в этом, но я знаю другое. Жить, не служа обществу, то есть не работая, имеют право лишь инвалиды, старики и дети». — «Я работаю с утра до вечера». — «Но если общество не оплачивает твой труд, значит, оно не нуждается в нем». — «В Ван-Гоге оно тоже не нуждалось. За всю жизнь он продал лишь одну картину». — «Ты берешь от общества все, взамен ему не давая ничего. Тебе не стыдно?» — «Ты хочешь сказать, я у тебя беру все? Хорошо, больше не буду».
Хлеб, сгущенка, чай. Разгрузка вагонов — раз в неделю. Хлеб, чай, маргарин. «Спасибо, я сыт». Глаза опущены. Длинные вздрагивающие ресницы. «Не хочу, я уже завтракал».
Поворачиваешь голову. Грузно спускается, не касаясь перил — ступенька за ступенькой. Пожалуй, лишь это и осталось в нем без изменений — длинные, как у ребенка, ресницы.
— Пардон! Оденусь только.
Ни слова в ответ, и даже размеренного шага не замедляет — простить не может «претензии на большое»? А вот твоя нехудожественная натура безропотно сносит его затянувшееся обвинение. В ранг высшей судебной инстанции возводят себя неудачники: мы честны и бескорыстны — именно потому ничего и не добились в жизни. Логика лентяев!
Никого на кафедре, лишь лаборантка Нина грустно зябнет у окна, за которым капель и солнце. Сюда не проникает весна, здесь тихо, пасмурно и пахнет валокордином.
Пузырек в маленькой твердой руке директора кондитерской фабрики. Отвернувшись к окну, капли считает — беззвучно, выцветшими глазами. «Ты переутомляешься, Шура. Так нельзя. — Всерьез озабочен здоровьем жены диктор областного радио. — Счастье — понятие отрицательное. Отсутствие болезней и угрызений совести. Так Толстой считал». — «Нет, Максим, это понятие положительное. Налей
Угрызения совести… Маме неведомо, что это такое. Мама не рефлексирует. Компромисс и мама — понятия несовместимые. И тем не менее дай бог тебе так твердо стоять на ногах, как стоит директор лучшей в зоне кондитерской фабрики. А цена? Цена, спрашиваешь ты. Гипертонические кризы… Впрочем, еще неизвестно, фабрика ли довела до них своего директора или сумасбродства первенца. Попробуй вынести, обладай ты хоть какой волей, если твоя кровинушка, плоть от плоти твоей, изматывает себя непосильным трудом на железнодорожных станциях, а все питание — хлеб с маргарином!
— Видели Архипенко? — рукой придерживает на груди пуховый платок.
— Увы! И сегодня уже не увижу.
Как отражение в воде, зыбко и прозрачно бледное лицо. Станислав Максимович! Я не имею права задерживать вас, но вы так нужны ему. «Серьезно? Передайте ему, что до декабря я не собираюсь за границу. А дома у меня нет марок».
— Он ждал вас. Хотел с вами часами поменяться.
— Филателистические замашки. — Снимаешь пальто с вешалки. — Баш на баш?
Не забыть надеть завтра шарф Марго. «Чтобы сделать удачный подарок, надо любить этого человека». Излишне обобщаете, тетя. Марго преисполнена ко мне материнских чувств, но посмотрите на этот шарф!
«Позвони мне после трех. Возможно, я посоветую, что купить Андрею».
«Претензии на большое». Так просто тебе это не сойдет!
— Ему понедельник нужен.
Кому, Архипенко?
— Понедельники всем нужны.
Не пригласит на день рождения — явишься сам, плотно закутав профессорским шарфом израненное самолюбие. Должен же присутствовать кто-то из семейного клана!
— Уступите ему, Станислав Максимович. У него неприятности.
— Бедный доцент! А если я поменяюсь с ним часами, неприятности исчезнут?
Слабая улыбка. Все шутите, Станислав Максимович!
— Жена на него жалобу написала. В партком.
В удивлении замирают твои бегущие по пуговицам пальцы. Полный, тихий, с печальными залысинами. Читая лекции, ни на мгновение не отрывает от конспекта выпуклых очков.
— За что? Зарплату пропивает?
«Станислав Максимович… Вы меня извините. Если вам представится возможность, привезите из Югославии марок…»
— Вы разве не знаете? — Недоуменно изогнулись над небесными глазами тонкие брови. — Он на нашей студентке женился.
Мешковатый костюм, грязью обрызганы стоптанные башмаки. «Расскажите о Югославии. — За толстыми стеклами — выпученные скорбные глаза. — На Адриатическом побережье были? Это, должно быть, изумительно».
— Лихо!
— Она на пятом курсе учится. Кончает в этом году.
Ярко-красные губы на полном лице. Животик. Сорок? Сорок пять?
— Любви все возрасты покорны. Потомство есть у него?
— Сын. В армии служит.
«Спасибо за марки. Очень ценные. Я не знаю… Мне стыдно предлагать вам деньги. Может быть, я смогу что-нибудь сделать для вас?»