Победитель. Апология

Киреев Руслан Тимофеевич

Сбивало с толку молчание отца. Одобрял ли он тебя, без предупреждения ввалившегося с беременной женой в его дом, причем не погостить, а на постоянное местожительство, порицал ли… И хотя ты знал, что отец никогда не отличался особой разговорчивостью — в этом он пошел по стопам часовых дел мастера, — его молчание тревожило тебя, и ты приводил все новые подробности, одна ужаснее другой, венцом же всего был, естественно, кошмарный колодец, вырастающий постепенно до размеров некоего зловещего символа. В городе — не в деревне, подчеркивал ты, а в городе частенько случались перебои с водоснабжением… Тебе мнилось в молодой твоей наивности, что для отца, не без основания

гордящегося своим коммунальным хозяйством, этот довод будет особенно весом.

— Не надо мне ничего объяснять, — сразу же оборвала тебя тетушка, тем самым выказывая безраздельное одобрение твоему решительному шагу. — Почему ты должен жить черт знает где, когда у тебя здесь квартира, здесь море, и вообще, Иннокентий, здесь можно жить.

— Квартира не у меня, — уточнил ты.

— Перестань! — Глаза адвоката Чибисовой гневно сверкнули — судебная практика научила ее имитировать темперамент. — Ради чего мы живем, как не ради своих детей! — Это не было фразой, твоя кузина не скрывает, что всем обязана маме: и институтом, и работой в одном из лучших санаториев курорта, и квартирой, а с квартирами в неиндустриальной Витте весьма непросто. — Человек строит жизнь собственными руками.

— Да. Но…

— Никаких «но»! Строит, а не разрушает, у нас же модно разрушать, прикрывая это всевозможными демагогическими штучками. Со мной ты можешь быть откровенен, Иннокентий, я чужда условностей. Но вот для тети Шуры… Ты еще не говорил с ней?

— Нет. Не успел.

— Для тети Шуры найди что-нибудь позаковыристей. Она у нас человек идейный. Ты ведь знаешь, как сложилась у нее жизнь…

Альбомов у нее нет — все фотографии хранятся во вместительной еще довоенной сумке без замка и ручки, в конвертах и конвертиках, полопавшихся от чрезмерности вложенного в них. На одной из них молодая тетя Шура снята с добрым молодцем в кожанке. Это ее первый муж, антоновские бандиты убили его в двадцать первом на Тамбовщине, а ее, беременную, ранили выстрелом в живот, и после она уже не могла иметь детей.

— Между прочим, она из тех же мест. Из Рязани.

Оба тети Шуриных глаза, тогда еще живые, смотрели на тебя, не понимая.

— Из каких из тех?

— Ну что и ты. С Тамбовщины.

— Так с Тамбова или Рязани?

— Но ведь это… Это почти одно и то же?

Так провалилась твоя невинная попытка выдать свою молодую жену, с которой тете Шуре предстояло познакомиться, за ее землячку. И тогда, не мудрствуя лукаво, ты заговорил о том областного подчинения городе. Разумеется, ни колодец, ни коммунальный дискомфорт не фигурировали. Тетю Шуру это могло только насторожить, ибо когда, как не в молодости, и кому, как не молодым, преодолевать трудности? А так как ты в ее глазах был далеко не маменькиным сынком, малодушно пасующим перед жизненными передрягами, то вся ответственность за ваше дезертирство — а с тети Шуры стало бы именно так классифицировать ваш скоропалительный отъезд — грозила лечь на плечи твоей супруги. Этого ты допустить не мог. Предательством было б это по отношению к Натали.

Начал ты с невозможности профессионального совершенствования. Даже приличной библиотеки нету там — для тети Шуры, буквально глотавшей книги, это не могло не быть сильнейшим аргументом. Говоря о профессиональном совершенствовании, ты уточнил, что имеешь в виду не только себя и даже не столько себя, потому что, в конце концов, ты мог выписать себе необходимые книги, сколько Наташу.

— Она собирается дальше учиться? — светлея лицом, спросила тетя Шура.

— А как же! — удивился ты. — Она из скромной семьи, надо было скорей встать на ноги, вот и пошла в училище. — Это вскользь

брошенное «из скромной семьи» тоже было камушком, призванным склонить чашу весов в нужную тебе сторону. — Институт обязателен! Ребенок пойдет в ясли — мы считаем, дети должны воспитываться в коллективе.

— Да, Иннокентий, да! — с чувством подтвердила тетя Шура. — Да!

— А там с дошкольными заведениями туго. Три садика на весь город. А квартиры! Три выделили было для учителей, но две тут же забрали назад.

Ты уже знал это, как и то, что, если бы даже остались все три, тебе вряд ли перепало что-либо, потому что были молодые специалисты с большим, чем у тебя, стажем и не ждали ребенка, а уже обзавелись им. Знал и тем не менее пошел в роно к Дине Борисовне. «Нет, да… Да, нет…» На руке у нее тоненько блестело обручальное кольцо, но в тот момент у тебя и в мыслях не было, что она с мужем тоже снимает комнату и, возможно, поэтому не может позволить себе ребенка.

Это-то и тревожило тебя: у нее была пусть плохонькая, но квартира, она достаточно крепко стояла на ногах, ибо, помимо зарплаты в музыкальной школе, могла давать уроки, а главное — одиночество и возраст, который, по-видимому, следует считать критическим. Поэтому ты, преодолев инстинктивную мужскую неприязнь к подобного рода разговорам, задал вопрос, на который ни с одной другой женщиной не решился бы:

— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?

То ли по молодости и недостатку опыта, то ли потому, что подобные соображения никак не сопрягались в твоем сознании с должностью, которую занимала эта молодая женщина, но тебе, хотя ты и видел обручальное кольцо на ее руке, даже в голову не приходило, что вне этого кабинета ее так же крепко берет за горло не приспособленная для быстрого семейного счастья жизнь.

Трудно бороться за собственное благополучие — пусть даже ты и имеешь на него все права, — когда рядом столько неустроенных судеб. Но ведь тут речь шла не только о тебе — и ты снова заговорил о тех трех квартирах, наверняка зная, что две из них ушли для лиц, чье служебное положение было б скомпрометировано недостаточной жилищной благоустроенностью.

— В этом доме — нет, — виновато проговорила Дина Борисовна. — Но сейчас закладывается два новых. Уж там, я думаю…

— Ты ведь понимаешь, — продолжал ты внушать сострадательно внимающей тебе тете Шуре, — что значит жить с ребенком на частной квартире. С хозяйкой, правда, у нас были отличные отношения. Плакала, когда уезжали. Не из-за меня, — с шутливой скромностью уточнял ты. — Из-за Наташи.

Тетя Шура растроганно покачивала головой. Ее сердце уже раскрылось для твоей супруги, и тогда ты походя бросил туда последнее зерно.

— Как она ухаживала за ней, когда она заболела! Уколы, банки… Она хоть и зубоврачебное кончала, но знает все это. Мы уже расписались, но жили отдельно. Так она даже с работы прибегала, чтобы сделать укол.

Ты предложил дать телеграмму или, на худой конец, написать дочке в Саратов, потому что болезнь могла затянуться неизвестно на сколько, но твое разумное предложение было отклонено.

— Оклемаюсь… Полежу немного и оклемаюсь.

У нее в голове не укладывалось, что можно беспокоить кого-то — пусть даже собственную дочь — из-за глупой своей хвори. А уж когда вовсе чужая ей молодая женщина взяла ее под свою квалифицированную опеку, совсем потерялась, слабые же ее протесты Натали игнорировала. «Поворачивайтесь… Глотайте… Терпите… Лежите, рано вставать».

— Какая жена у вас! — услышал ты, когда, проводив Натали и выполняя ее наказ, принес горячего молока с содой. — Что же вы порознь-то живете?