Победителей не судят
Шрифт:
Пока личный состав был на работе, капеллан, которого звали Колин Борроуз, прибрался в одном из свободных и достаточно просторных помещений бывшего склада. С помощью двух человек, оставленных в лагере для плотницких работ, заделал фанерой дыры в разбитых окнах, натаскал ящиков и досок, соорудив из них скамейки для прихожан, после чего развернул свой походный алтарь, умещавшийся в большом ящике.
После ужина, невзирая на усталость и многоконфессиональность, здесь собрался весь отряд до единого человека. Свою проповедь — а по случайному стечению обстоятельств, этот день как раз был воскресеньем — Борроуз начал с «Реквиема»:
Вечный покой даруй им, Господи, И вечный свет пусть им светит…— За кого мы только что молились, святой отец? — спросил кто-то из присутствующих, как только воцарилась тишина.
— За всех павших на этой войне, братья.
— А вы видели Дрезден после 14 числа?… И как вы к этому отнеслись?
Не успев начаться, проповедь трансформировалась в дискуссию. Борроуз никого не перебивал, стремясь выслушать мнение каждого. Однажды слово взял немолодой уже офицер. Он был военным медиком и в отряде Гловера, кроме прочего, исполнял фельдшерские функции. Звали его Эльвегер.
— Я был свидетелем расстрела двух немецких диверсантов, святой отец. В Бельгии. Они были одеты в форму бельгийских железнодорожников. Таким способом нацисты захватывали мосты через Маас. Так вот, их вина ни у кого из нас не вызывала ни малейшего сомнения, хотя в тот, начальный период войны у нас не было еще ни злости, ни особой усталости. Мы ведь не знали, что впереди Дюнкерк, горящие Лондон и Ковентри, и не испытывали никакой ненависти к тем двоим. Мы понимали, что диверсанты и шпионы выполняли приказы своего командования, но мы также понимали, что, попадая в плен, они подлежали уничтожению. Таковы были правила. Максимум, что сделали бы те двое немцев, не будь они схвачены, — это убили бы нескольких солдат, предотвращая взрыв заминированного моста. Солдат, я подчеркиваю. А теперь скажите, святой отец, мы, убивая тысячи детей и женщин, подкрадываясь к спящему городу ночью, мы не нарушаем неких правил, не прописанных в конвенциях?
Произошел небольшой шум. Эльвегер поднял руку, давая понять, что еще не кончил.
— Мы не переодеваемся во вражескую униформу, продолжил он. — Нам это не нужно. Это позволяет нам ощущать себя честными воинами, в правилах ведь не сказано, что нельзя бомбить город без предупреждения. Только не говорите мне, что Гитлер начал первым. Разоблачение вражеского диверсанта ведь не дает законного основания послать в ответ своего. И еще, если вы, святой отец, станете ссылаться на Библию, прошу вас не упоминать о Содоме, Гоморре, Потопе и других подобных событиях. Если Бог и присвоил себе право карать, то мы не должны оправдывать свои действия, сравнивая их с божественными деяниями.
Шум усилился. Многие не были согласны с такой постановкой вопроса, хотя большинство молчало, ожидая, что ответит на него капеллан.
— Вы правы, — произнес Борроуз, когда шум стих. — Библия не билль о правах, и в ней не следует искать оправданий нашим поступкам. Вы знаете, что католическая церковь осуждает бомбардировки городских кварталов, точно так же, как осуждает это и церковь англиканская. Но у нас не крестовый поход против альбигойской ереси, и войну ведет не церковь. А вот насчет правил и того, что в них нет запретов бомбить города ночью и без предупреждения, вы очень ошибаетесь. Такие статьи есть в Гаагской конвенции, и они нарушены обеими сторонами.
— Скажите прямо, святой отец — это убийство? — спросил кто-то весьма раздраженным тоном.
Борроуз пришел в некоторое замешательство, но все же ответил:
— Если командование, отдающее приказы, не знает реальной картины, то это ошибка, если же знает — преступление.
Снова поднялся шум.
— Послушайте, джентльмены, — слово взял поднявшийся Макс Гловер, — а вам не кажется, что, находясь в плену, на вражеской территории, нам не приличествует разводить диспуты на подобные темы? Святой отец, и вам не следует отвечать на вопросы, несвойственные военнослужащему. Я, как и многие, у кого в груди человеческое сердце, а не чугунная болванка, сожалею о гибели мирных жителей, но давайте не будем строить из себя святош. Мы все здесь нуждаемся в пасторском слове и менее всего в разного рода разборках. — Гловер покрутил головой, выискивая кого-то среди присутствующих. — Среди нас, святой отец, находится один человек, которому больнее всего смотреть на все, что происходит сейчас с Германией. Я говорю об уроженце города Дрездена флаинг офицере Алексе Шеллене, за несколько лет до войны эмигрировавшего из захваченной Гитлером страны в Англию. Я прошу вас, святой отец, прочтите для него проповедь в утешение, чтобы поддержать этого молодого парня, честно выполнявшего свой воинский долг. Всем, кому это не интересно, предлагаю тихо удалиться.
Наступила полная тишина.
— Да-да, вы очень хорошо сказали, и я готов, — молодой капеллан, казалось, сам воспрял духом, — только скажите, пожалуйста, какого вероисповедания этот офицер?
Алексу пришлось встать. Ему было неловко, но одобрительный гул голосов поддержал предложение Гловера.
— Мне стыдно сказать, святой отец, но я неверующий, — честно признался он.
Колина Борроуза это признание нисколько не смутило. Он привык встречать неверующих и даже атеистов за годы этой войны, находясь на которой, видел свою роль не в миссионерстве, а в соучастии. Повинуясь велению возвещать Евангелие всем людям, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, он хорошо понимал, что вера есть личный акт — свободный ответ человека на инициативу открывающего Себя Бога. Он понимающе улыбнулся:
— Тогда давайте просто поговорим, как люди, которых волнует и печалит судьба вашей родины. На мой взгляд, ничто так не утешает и не дарует надежду человеку в годину суровых испытаний, как воспоминание о подобном, уже бывшем в истории его народа, который, несмотря ни на что, все перенес, выжил, залечил свои раны и устремился в будущее.
Я предлагаю перенестись ровно на триста лет назад, сюда же, в Центральную Европу. Итак, представьте себе 1645 год, двадцать восьмой год Тридцатилетней войны. В разрозненной тогда Германии выросло уже два поколения людей, не знавших мира. Ее города опустели. Они опустели настолько, что в некоторых не оставалось ни одного жителя. Сотни средних и тысячи мелких селений исчезли совсем, и можно было сутками ехать по некогда густонаселенным районам, не встретив ни единого человека — лишь обглоданные животными скелеты попадались по обочинам дорог. По опустевшим улицам городов первое время бродили отощавшие крысы, потом не стало и их. Только стаи волков забредали сюда из разросшихся лесов и уходили ни с чем. Возделанные угодья покрылись непроходимыми зарослями. И, тем не менее, по пыльным дорогам Баварии, Саксонии, Померании, по королевствам и княжествам Священной Римской империи продолжали бродить призраки полков и даже армий. Одни из них считались войсками Протестантской унии (хотя вряд ли помнили об изначальной своей миссии), другие — частью имперской армии, выступившей на стороне Католической лиги. Иногда они натыкались друг на друга и устраивали сражения, более походившие на драку за фураж и продовольствие. Но зачастую это были лишь банды грабителей под развевающимися лохмотьями знамен. Они грабили и безжалостно убивали крестьян — тех, что еще попадались им на пути. Крестьяне же, одичав и большей частью превратившись в полудиких лесных жителей, в свою очередь, подкарауливали и с неимоверной жестокостью умерщвляли отставших солдат, даже не пытаясь разобраться, кто они: протестанты, наемники императора или иноземцы. Германия, земли которой в довершение ко всему атаковали с юга французы, а с севера шведы, стояла на грани полного вымирания. Люди ели кору, лягушек, полевых мышей, а бывало, что и друг друга. В Рейнском Пфальце, этом «Цветущем саду Германии», по мнению некоторых историков, осталось два процента от довоенной численности населения.
Вдумайтесь в эти цифры! Население же всей империи уменьшилось с шестнадцати миллионов до шести, причем только 350 тысяч пало в сражениях, остальные умерли от голода и эпидемий или ушли в соседние страны. И, хотя тогда не было танков и самолетов и на города не падали миллионы бомб, эти потери несоизмеримы с нынешними. И все же Германия выжила…
Далее Борроуз рассказал о Вестфальском мире, в подписании которого участвовала почти вся Европа, и о том, как жизнь постепенно вернулась в разоренную страну.
— Мы, конечно, рады, что все так хорошо закончилось, святой отец, — взял слово немолодой радиоинженер по фамилии Флэхерти, — но вот пускай теперь нам Шеллен расскажет, как это их, немцев, угораздило выбрать на свои головы (да и на наши тоже) Гитлера? Ведь на этот раз всему виной не религиозные разногласия германских князей и их австрийского императора, а выбор, сделанный немецким народом.
Как видно, разборок было не избежать. Алекс снова встал и твердо заявил:
— Ни я, ни мой отец, ни моя… мать, — здесь он запнулся, но все же соврал, — его не выбирали. А через полтора года мы с отцом вообще были вынуждены уехать из Германии.